СТРУГАЦКИЕ. ТЕКУЩАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
ГОД 2001

ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ

Воронель Александр. «Мы» и «Они» (Феноменологические заметки) // «22» (Москва-Иерусалим). – № 120 (2001 г.). – С. 178-197
[ «Понедельник начинается в субботу...»
Советская интеллигенции породила и своих собственных певцов. Идеология избранного, облеченного знанием, меньшинства в чуждом культурном окружении с наибольшим блеском была выражена в творчестве А. и Б. Стругацких. Она, конечно, никогда не была записана в виде связного трактата, но довольно прозрачно сформулирована в серии фантастических романов и повестей из мнимой истории фантастических стран. Занимательность и остроумие этих книг обеспечили им очень широкую известность и замаскировали идеологический характер развитой мифологии.
«Читателей привлекала их вполне недвусмысленная оппозиционность режиму. ...Чтение Стругацких стимулировало интеллектуальные ереси и бунты.»
(Марк Амусин. „Братья Стругацкие“, Иерусалим, 1996).
Основная идеологема Стругацких – существование непреодолимого разрыва между творческим духом (и историческим сознанием) интеллигенции и косным бытием огромного большинства народа – психологически (а, может быть, и фактически?) соответствовала российской ситуации 60-х годов.
Трудно (да и ни к чему) в общем виде формулировать, чем отличались российские ассимилированные евреи от этнических русских, но зато очень легко сформулировать, чем и те, и другие интеллигентские семьи в России отличались от всех остальных.
В современных интеллигентских (и, особенно, еврейских) семьях ребенок в той или иной степени оказывается центром внимания всей семьи и с младых ногтей привыкает подавать свой голос. В нем, т. о., еще до включения общеобязательного оболванивания формируются зачатки того персоналистского мировоззрения, которые мешают ему впоследствии окончательно слиться с коллективом. Этот, отчасти воспитанный, нонконформизм, а не просто высшее образование, собственно, и делает их интеллигентами.
Герои Стругацких, однако, больше, чем просто балованные дети. Они еще генетически одаренные пассионарии, которые ощущают в себе лишь одну (но пламенную) страсть – к познанию, к интеллектуальной игре. Несколько дней, проведенных без книг (новой информации), делают их больными („Гадкие лебеди“). Напротив, остальные люди, по-видимому, склонны удовлетвориться перевариванием пищи („Второе нашествие марсиан“), примитивными развлечениями или наркотиками („Хищные вещи века“).
Страсть этих избранных к творческой работе индивидуумов, соединенная с бесстрастным (якобы бесстрастным, потому что он включает много страсти) рациональным анализом, позволяет им творить технологические чудеса и возвышаться над повседневным окружением: «Они знали кое-какие заклинания, умели превращать воду в вино и каждый из них не затруднился бы накормить пятью хлебами тысячу человек. Но магами они были не поэтому... Они были магами потому, что очень много знали... Они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного...» („Понедельник начинается в субботу“).
Она, эта страсть, единственная, наполняет жизнь содержанием и, может быть, только она удерживает мир от глобальной катастрофы. Она превращает своих пассионариев в небожителей в прямом („Волны гасят ветер“) и, еще больше, в переносном смысле („Трудно быть Богом“).
Несмотря на свои фантастические сюжеты, Стругацкие очень точно передают типологию и атмосферу российских отраслевых институтов и „шарашек“. Этика этой технологической элиты аналогична кальвинистской доктрине избранности в представлении Макса Вебера: специалист предопределен своей одаренностью (т. е. свыше) к высокой миссии, а его профессиональные достижения доказывают и подтверждают его высокое назначение и одаренность. Он должен напряженно работать, чтобы доказать себе и другим, что он действительно принадлежит к тому самому редкому меньшинству, которое только и способно работать напряженно. Такой ход мыслей приводит если не к успеху, то к внутреннему удовлетворению. Он также создает условия для жесткой (пуританской) дисциплины рабочего поведения, составляющей яркий контраст со всеобщей российской разболтанностью.
Конечно, это мифология технократов. Она в прошлом сочеталась со снисходительным отношением к несовершенству человеческой природы, называемым в просторечии либерализмом, но в критической ситуации чревата взрывом насилия (как, собственно, и подсказывала повесть М. Булгакова и логика диссидентства). В „Трудно быть Богом“ сгоряча, а во „Втором нашествии марсиан“, „Обитаемом острове“ и „Хищных вещах века“ уже обдуманно интеллектуалы берут в руки оружие.
Хотя этот избранный народ порой испытывает унижения от невежественных варваров, господствующих в сказочно-абсурдном, но узнаваемо российском мире („Сказка о Тройке“), хотя их нонконформизм, неспособность проникнуться массовыми психозами превращает его членов в гонимую, угнетенную касту (диссидентов – „мокрецов“ – „выродков“ – „интелей“), в конечном счете их незаметная, чудотворная работа сотворит новое небо и новую землю („Гадкие лебеди“). Мистические Силы природы (если они есть) также признают паритет творческих личностей и считаются с результатами их работы („За миллиард лет до конца света“).
Майя Каганская в своем эссе, посвященном двум повестям, „Жук в муравейнике“ и „Волны гасят ветер“, написанным в 70-х («22», №№44, 55), окончательно устраняя писательские недоговорки и неопределенности, дописывает: «Ситуация выглядит так, будто человечество распадается на два вида... Появилась группа людей, которые по своим физическим, психическим и интеллектуальным данным настолько же превосходят homo sapiens, насколько современный человек превосходит неандертальца... Эти сверхлюди... другие. К человеку они относятся так же, как взрослый – к ребенку... Даже жить они предпочитают в Космосе... Открытый Космос и высшая стадия существования Разума, – единственное, что их интересует...»
После ряда остроумных выкладок она заключает: «Еврейская тема тотальна в обеих повестях... Речь идет о еврейской эмиграции».
Легко догадаться, что воображению писателей не столько евреи („творческая интеллигенция“, конечно) представляются сверх-людьми, сколько термин homo sapiens звучит, пожалуй, слишком гордо в применении к массовому обществу, как оно им видится.
Впрочем, более важными кажутся мне не полускрытые намерения авторов, а бурная реакция читателей, использовавших возможность такой интерпретации задолго до ее опубликования. Эту особенность советской ситуации Каганская характеризует таким образом: «В советской литературе тексты только на одну треть пишутся авторами, а на две – дописываются читателями. Здесь действует... техника кроссворда: составляют кроссворд писатели, заполняют - читатели».
И в самом деле, что еще оставалось думать читателю-еврею после прочтения в 1968 году в СССР такого пассажа : «Все равно я уеду, – думал Перец ... – все равно я уеду... Не буду я играть с вами в пинг-понг, не буду играть в шахматы, ... не хочу я больше петь вам песни, считать вам на „мерседесе“ (т.е. теперь это значит – на компьютере), разбирать ваши споры, ...читать вам лекции, которых все равно не поймете. И думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду... Все равно вы никогда не поймете, что думать – это не развлечение, а обязанность...» („Улитка на склоне“). ]