Глеб Гусаков

БОЙ

В степи это было, под Карлнаури. Да, только южнее, километров пятьдесят. Было нас -- батальон новобранцев и гнал нас лейтенант нещадно, как мустангов -- где бегом, а где шагом. Куда гонит -- не знал никто. Говорили, что на левом фланге прорвало, а кто прорвал, сколько их... Сам нант не знал, получил вводную: немедленно выступить, направление -- зюйд-вест, скорость -- восемь узлов, по прибытию на место -- вступить в бой, заткнуть, оттеснить. Всё. Даже полной выкладки не дали; набросали консервов, кто сколько унесёт, боезапас дали по кило на брата, да дров навалили -- степь ведь, днем жара, а ночью без огня -- сдохнешь. И вперёд. Хорошо -- взвод шани набрался. Они, что твои боевые верблюды; почитай, все дрова они и перли. Здоровые мужики. А кунды только под ногами путались. Их во втором и третьем взводе пополам было. Потом нант их отфильтровал и пустил вторым строем, вот тогда они копоти и дали, шани за ними еле успевали.

А нант не дурак попался, глотку не драл, забрал радио у Вострика, ну, помнишь -- деревенский шкет из северных кундов, ему это радио по пояс было. А нант за плечи кинул, руки в локти, стойку три и порысачил. Только и слышно: "бегом" да "шагом".

Четверо суток гнал, привал строили -- когда вообще ни зги. А чуть рассветёт -- "подъём, бегом марш". На четвертые сутки под вечер горы на зюйде замаячили, вот тут-то нас и накрыло.

Нант сам ни хрена не знал, но -- может почуял что, а может -- сообразил. Он ведь стреляный перец. Только на этот раз привал строить начали -- ещё светило не рухнуло. Степь, ты ж в курсе -- оно в степь ныряет, как выключателем щёлкает: вот день, а вот ночь.

Привал построили, как на зарядке -- времени хватало. Винты стопками сложили, палатки -- крУгом, центральный огонь запалили, четыре дозорных огня. Пожрали, даже из пустых банок заслон успели до темна поставить -- оно хоть и погремушки, а иногда собит. Ну и разбрелись по тентам, как ханурики, едва стемнело...

. . .

Извини. Как вспоминаю... Ничего не могу поделать...

. . .

Они мимо шли, почитай -- случайно напоролись. Хотя... Твань, не верю я в эти случайности. Ты ж знаешь, их ведь прет... Короче, дозорных едва не накрыло. Твань! Спали же все! Кто из них первый "тревогу" прохрипел... Наверно -- все разом. Нант -- молодчага -- "свистульку" в центральный огонь выронил, не спал ведь, старый лишайник. Как мы из тентов рвались -- не помню. Убей -- не помню. Какие, нахрен, винты?! Мы как суслики -- вокруг центрального огня в кольцо сбились, дозорных едва успели к свету подтянуть. Кто тянул -- не знаю, но если б не подтянули -- кранты, всем кранты. А потом наехало. Не знаю, как это рассказать, с чем сравнить. Это ужас, один чистый ужас. Мы вокруг центрального кольцом -- жопы почти горят. А вокруг ужас. Такой, что кричать -- глотка не открывается, и хочется порвать нервы, броситься вперёд, только чтоб закончилось всё, а ноги не идут. Нет впереди ничего, ни шороха, ни огонька, ни движения, а там они. Грудь сжимает -- сознание теряешь, сердце -- в гальку, стучать забыло, а стукнет -- как колокол, на всю степь. И они слышат! Каждый стук, каждый вздох, каждую мысль твою -- и ужас волнами.

Стеной стояли, плечами друг друга сжимали -- ключицы из-за ушей торчали. Упасть некуда -- сзади жопа в огне, сбоку плечи, а вперёд... качнёшься, и нет тебя. И всех за собой утянешь.

Кто из центрального горящую палку выхватил -- не помню. Вообще ни хрена путного не помню. Как под прессом был, виноград из меня давили. Очухался слегка -- в одной руке факел, другая рука с задницы огонь сбивает. И мокрый весь. А ужас... я его глазами видел -- чуть дальше огня факела. И насквозь тебя смотрит. Какое, нахрен, сердце! До задницы ему сердце твоё...

Отступил. Если б не факелы -- хана, всем хана.

До рассвета так стояли: факела меняли в той руке, что впереди, да сами в факела старались не превратиться. А перед рассветом отлегло. Ушли они. Буквально -- за мгновение, как светило включили. И как будто ничего и не было.

А при свете стали разглядываться... Белые все, видал? Весь батальон такой, ни единого темного волоска. Представляешь? Стоят шани, здоровенные парни -- глаза почти закатились, колени дрожат, а лица -- что трава весной, зеленые, аж светятся. Тенты -- в клочья, зашивать нечего, носовой платок толком не сложишь. Вокруг центрального огня, где стояли, земля по щиколотку втоптана, а вокруг -- ни следочка. Словно и не ходили мы вчера по ней всем этим обосранным батальоном -- гладь на сколько глаз хватает. И среди ровности стоят наши винты стопками. И ведь за ночь ни один о них не вспомнил. На кой мы их пёрли сюда? Они ведь... А погремушки в землю наполовину зарыты, одни крышки торчат. Словно забором нас обнесли.

Вот и все. Полдня очухивались. Потом сообразили -- еще одну такую ночь -- не выживем. Пошли к нанту. А он как сел на рассвете у центрального, так и не вставал. "Куда теперь?" -- говорим. А он: "Домой". "А фронт, прорыв?" А он: "Это и был прорыв." И заплакал, нервы попустило. А мы смотрим на него -- пацан ведь, нас старше вот на столько.

Следующую ночь тихо было, а все одно никто не спал. А утром назад пошли. Да какой там -- пошли. Шагов двадцать прошли, а потом, как по команде -- руки в локти, стойку три и порысачили.