Беседа была опубликована в газете "Книжное обозрение".
— Хотелось бы, чтобы вы начали "по-анкетному": где родился, в какой семье...
— Родом я из Оренбурга, хотя прожил там весьма мало. Так уж получилось: родители были актерами, ездили по градам и весям. Однажды на гастролях я чуть не умер от отита, и меня отдали бабушке. Где-то в четыре года, складывая кубики, научился грамоте и начал читать. Первой книгой, которую я одолел, стал "Каменный гость" Пушкина...
— Не очень-то детское чтение...
— А непонятно было: здоровенный красивый том в кожаном переплете, а тут еще наловчился складывать буквы в слова — ну вот и накинулся. Он ко мне потом ночами являлся, гость этот...
"Дон Жуан довез тачку до третьего круга. Холодный, рвущий душу ветер остался позади. Его сменил тяжелый дождь с градом. Крупная ледяная дробь разлеталась под ногами. Тачку занесло. Грешники третьего круга перегрузили уголь на салазки и потащили под уклон — в глубь жерла. Там, в четвертом круге, грязный мокрый уголь свалят на корявые плоты — и вплавь по мутному и тепловатому уже мелководью Стикса — на тот берег, туда, где над чугунными мечетями города Дит встает мартеновское зарево нижнего Ада" (Е.Лукин "Там, за Ахероном").
Следующая книга, которую я прочитал, сейчас, по-моему, редкость. Вышла она, кажется, в 1951 году или чуть раньше (да, кстати, родился-то я в 1950-м) — "Русский народный эпос", редакция Водовозова. Совершенно исключительная попытка, где-то равная английской попытке Мэлори, объединить весь фольклорный корпус... Ну, это я уже потом понял, когда начал разыскивать книжки, "проглоченные" в детстве, поскольку они-то моими "вехами" и оказались. Во всяком случае, других я не помню. Нет, я, конечно, что-то читал, что-то знал наизусть. В первый класс пошел — там уже шпарил бегло. Видимо, поэтому учился, перебиваясь с троек на двойки...
— Учились в Оренбурге?
— Не только. Дело в том, что я был опять "подхвачен" родителями и поехал: Тула, Псков, Вологда, Севастополь — до пятого класса — и Ашхабад — выпуск и первый курс Туркменского университета. Правда, оттуда я сам себя выгнал за ничегонеделанье, поскольку с сессией я явно не справился бы.
— А какая была специальность?
— Да Господи, самая простая — филология... Я ведь полагал себя тогда кем-то вроде великого поэта. В 16 лет первая публикация в "Комсомольце Туркменистана". В одной подборке с другим ашхабадцем, Леней Филатовым, — он в то время уже учился в Щепкинском.
— Вы посещали какое-нибудь литобъединение?
— Нет, но у нас была замечательная компания. Чем хорош Ашхабад? Это маленький город, где идет навстречу человек — и ты знаешь, что какой-то его знакомый наверняка знает твоего знакомого. С одной стороны. А с другой — это столица со своим театром, со своей оперой, со своими вузами... Ужасно жалко, что теперь, так сказать, вся юность осталась за границей... Ну, а потом, после ухода из университета, меня понесло: в ГИТИС зачем-то поступал на театроведческое — не поступил (и не мог: конкурс был сто человек на место, а данные у меня, как я сейчас понимаю, мягко говоря, "не соответствовали"), оказался в Оренбургском пединституте, через год перевелся в Волгоград, где в театре драмы начали работать мои родители. И все это время сочинял стихи...
— Только стихи?
— О прозе я тогда не думал. Хотя еще в Ашхабаде опубликовал в "Комсомольце Туркменистана" такую полупародийную, хулиганскую вещицу "Оранжевая Вега" — о том, как Вегу стащили и перекрасили; чушь полосатая... Да к тому же играл в "прозаическое буриме". На лекциях ведь надо что-то делать? Берешь листок бумаги, договариваешься с приятелем — и вперед. Условия такие: главка — где-то полстранички, оба автора одновременно являются и персонажами, твоя задача — посадить в галошу другого (у него, естественно, наоборот). Словом, я себя видел только в стихах, только в рифме и считал, что мне суждено именно это... Итак, я получил диплом и вместе с будущей женой Любой (мы познакомились в институте) поехал преподавать в деревню...
— Преподавать русский язык и литературу?
— Да. Поженились мы в селе Верхняя Добренка. Преподавали в Нижней. Вскоре я точно понял, что таких, как я, нужно от школы держать подальше. Ну, не "тянул" просто. И потому с огромным удовольствием загремел в армию — на год рядовым, была тогда подобная практика. Чуть-чуть в Ашхабад не попал — отправили под Ташкент. Ракетчик, "пэвэошник"... Армия — хорошая штука. Немножечко обкатали меня там, ощущение собственной исключительности, слава Богу, прошло. После года службы окончил курсы офицеров запаса — и мне начали присваивать какие-то "звездочки". Так что теперь я тривиальный старший лейтенант...
"Но, видно, вправду говорят, товарищ старший лейтенант, что все имеет свой предел — даже четкость исполнения команды. А Пиньков в этот раз, можно сказать, самого себя превзошел. Уж с такой он ее точностью, с такой он ее лихостью... Пространство не выдержало, товарищ старший лейтенант. Вбил рядовой Пиньков в асфальт два строевых шага, повернулся через левое плечо — и исчез" (Л. и Е. Лукины "Разрешите доложить!").
Писать я не прекращал, но вот в чем дело. В те годы как раз стали "закручивать гайки", и я, уже разбалованный многочисленными публикациями в Ашхабаде, был, как и все, поставлен перед дилеммой: либо ты пишешь то, что им нужно, либо ты пишешь то, что нужно тебе, но не печатаешься. Я выбрал последнее, да и Люба, жена, тоже. И пошла работа в стол, то есть на компанию. Собрались друзья, что-то прочел... Но стихи за столом воспринимаются плохо, поэтому как-то появилась гитара, начались песенки — подчас весьма рискованные.
— А какое место в жизни занимала фантастика?
— Ну, фантастика всегда была любимым чтением. Как сейчас помню: Севастополь, 1963 год. Прихожу в библиотеку и вижу синий томик "Фантастика-62". Я его хватаю и нахожу там "Попытку к бегству". А должен сказать, что Стругацких я читал запоем: "Страну багровых туч", "Путь на Амальтею", "Стажеров", — и всегда они потрясали меня своим оптимизмом, жить хотелось. И вот я открываю "Попытку...", поначалу даже удивляюсь такому коммунистическому завтра, и тут Стругацкие наносят по моей черепной коробке совершенно сокрушительный удар. Когда я дочитал книгу, я взвыл: это что же получается, это все отдаешь, а тебе говорят: мало, раз начал — отдавай до конца. Осталась жизнь? Отдавай жизнь! В первый раз меня заставили усомниться в справедливости нашего мира... Абсолютно прав Миша Ковальчук, который сказал, что Стругацкие — никакие не писатели, а просто факт биографии целого поколения. Они всегда шли на несколько лет впереди читателей... Далее — Ашхабад, следующий этап. Мне лет 15. Случайно в магазине обнаруживаю маленький томик серии "Зарубежная фантастика": Рэй Брэдбери "Марсианские хроники". Бегу домой, хватаю деньги, начинаю читать и просто-напросто шизею, потому что сталкиваюсь с тем, что абсолютно не похоже на Стругацких, но все равно лихо. И пошли находки: Лем, Азимов...
— И когда же потребность читать фантастику переросла в потребность ее писать?
— В 1975 году, когда она практически перестала издаваться и начался "сенсорный голод" (вроде бы употребляют именно этот термин). Как, видимо, многие тогда, мы с женой решили: раз нам ничего читать не дают, мы сами писать станем. А прошу прощения, работа со словом была уже хорошая, стихи сочиняли профессионально, я уже несколько раз брался за прозу и даже написал первый вариант "Амебы" (правда, действие ее происходило в 1970 году, и она казалась какой-то неестественной, но в 1994-м я ее переделал на современном материале, и вот тут она "легла"). Словом, сели и сочинили первый рассказ, нигде не изданный, — "Рисунки копотью". Сюжет простенький: какие-то рисунки появляются в подъезде, жильцы негодуют — оказывается, это инопланетяне пытаются выйти на контакт. Зато язык был неплох, такие перлы встречались... "Надменная и осанистая, в огненной чалме поверх бигуди, дверь открыла мадам Недоногова". Это ж Бунин, елки-палки!.. В общем, написали еще несколько рассказиков, затем — повесть.
— И все — в стол?
— Ну да. Я подошел как-то в редакцию, а там сказали: ребят, что вы делаете? Вы пишете не фантастику, вы пишете сатиру (тогда все сатирой считалось), у Стругацких по этому поводу сейчас неприятности, хоть вы поберегите свои молодые жизни. Ну, нет так нет — Господи, какая разница? То же самое, что с песенками, — собираешь друзей, сажаешь за стол, достаешь рассказ и читаешь, а поскольку герои — по старой традиции — твои же знакомые, успех обеспечен. Мысль о том, что можно где-то напечататься, в голову не приходила. Но когда мы написали повесть "Каникулы и фотограф", нам повезло. Рукопись пошла гулять по рукам и добралась до основателя волгоградской "Вечерки" Льва Александровича Куканова — великолепный был мужик, Царствие ему Небесное. И он сказал мне: так, повесть прочел, пополам сократите — опубликую. Ну, полное офонарение: с одной стороны, предложение более чем заманчивое, с другой — как это пополам? Из 120 страниц сделать 60, что ли? Сел, сделал — и повесть от этого только выиграла. Тогда я и вывел свое главное правило: самое сильное средство улучшения текста — это сокращение. За что меня нынешние издатели со страшной силой ругают: слишком коротко, дескать. Ну, тут у меня способностей нет: я совершенно не умею писать на заказ... Словом, так возникло соавторство Лукиных, официально просуществовавшее до 1994 года.
— Оно прекращено?
— Вне всякого сомнения. Сейчас Любовь Лукина резко ушла в баптизм. Фантастика для нее неприемлема по этическим соображениям. Она абсолютно убеждена, что за повесть "Там, за Ахероном" мне в аду гореть. Хотя сам я никогда в атеисты не рвался, а всегда считал себя... как бы это выразиться... еретиком православного толка, поскольку к конфессии не принадлежу, а Писание изучаю с 20 лет... Вот такие дела.
— Давайте продолжим составлять хронологию событий. Каким годом датирована публикация в "Вечерке"?
— 1981-м. Написано в 1980-м, опубликовано в 1981-м, а в 1982-м нас (точнее, меня) гребут на семинар молодых писателей в Малеевке.
— Где вы работали в то время?
— О, придя из армии, я сменил не одну профессию: был печатником в типографии, корреспондентом в многотиражке, фотографом в НИИ с устрашающим названием ГКПТБ, резчиком холодного металла на заводе "Красный Октябрь". Еще монтером на линии, когда телефон тянули; монтировщиком сцены в театре. В общем, покрутился хорошо, и все потом пошло в дело... Начиная с 1980 года осел в "Волгоградской правде" — работал выпускающим. Занятие очень удобное: хоть и вкалываешь до позднего вечера, пока газету не подпишешь, зато через день. Тут-то у меня и обнаружились "временные резервы" для творчества. Вещи писались одна за другой. С 1980-го по 1984-й — самые продуктивные мои годы; дальше темпы замедлились.
— А в 1982-м вас приглашают в Малеевку. Откуда организаторы узнали о повести, опубликованной в "Вечернем Волгограде"?
— От волгоградца Бори Завгороднего, первого фэна страны, с которым мы уже тогда были хорошо знакомы. Произошло следующее. Выходит повесть — и тут же ко мне является загадочный человек в джинсе, с дипломатом и начинает рассказывать о глубинных слоях любителей фантастики, которые только ждут сигнала и готовы захватить власть. Очень сильно он меня перепугал в тот раз... Впрочем, система обмена информацией между фэнами Союза была так хорошо отлажена, что в любом случае (даже если бы Завгородний жил не в Волгограде, а где-нибудь еще) в конечном итоге староста семинара Виталий Бабенко узнал бы, что на берегу Волги кто-то что-то пишет.
— Пишет, но не публикуется?
— Ну почему? Уверенность в том, что в нашей стране нет свободы слова, была для меня поколеблена еще в 1981-м. А затем в газете "Молодой ленинец" образовалась страничка "Ветер времени", где стали печататься рассказы. Ну, тут уж началась форменная эйфория: я имею наглость писать то, что я думаю (правда, излагаю это в фантастической форме), меня публикуют да еще и гонорары платят. Рехнуться можно! Так и радовался приблизительно до 1983 года, когда мы с Любой сдуру сунули рукопись на сборник в издательство, а вот это уже было серьезно. Тут мы уже кому-то наступали на хвост и кого-то оттесняли от кормушки. Вот тогда пошли политические обвинения (в антисоветизме и прочем), совпавшие по времени с атакой на движение КЛФ, к которому, впрочем, мы не принадлежали. И случилась история пренеприятная, хотя сегодня она может показаться скорее забавной. Написали на наш гипотетический сборник пару разгромных внутрииздательских рецензий, и вот одну из них тайком скопировали и разослали по клубам. Началась просто заваруха. Сборник, конечно, был загублен...
— Кстати, что в него планировалось включить?
— Повести "Ты и никто другой", "Каникулы и фотограф", рассказы. Патриарх советской НФ Александр Казанцев сделал большую ошибку, подмахнув... Словом, над скромной провинциальной книгой была взорвана буквально атомная бомба, потому что удар шел даже не по авторам, а по Стругацким, Тарковскому, Ревичу, Даниэлю, Синявскому — и все это в лучших традициях 30-40-х годов. А тут еще бюро обкома по поводу фантастики — ну, чистый анекдот. Был составлен список лиц, которых следует выслать из города, и возглавляли его супруги Лукины, а перед ними стояла фамилия человека, относительно коего на бюро было сказано так: и прикидывающийся выходцем из рабочего класса Борис Завгородний... Разумеется, никакого антисоветизма в наших произведениях не содержалось; другое дело, что иногда в голове что-то щелкало и получалось такое, что у самого глаза на лоб лезли. А вообще я совершенно нормальный, мирный мещанин, не люблю встревать в какие-то склоки, какие-то разборки...
— Изменилась ли жизнь нормального мещанина в ходе перестройки?
— Дело вот в чем. Я как окопался тогда в "Волгоградской правде", так меня сразу начали тянуть наверх — из выпускающих в ответсеки. А я упирался: очень мне нравился мой график работы. Но в конце концов не выдержал — и понеслось. Был заместителем ответственного секретаря "Волгоградки", ответственным секретарем журнала "Нива", потом опять в "Волгоградку" перешел. Затем один знакомый затащил работать в частную структуру — фирму "Росинвест", которую я целиком перенес в "Амебу". Полезный был период в смысле набора информации — современную ситуацию хоть немного начал понимать...
"Вынесенный оползнем событий из бывшего детского садика, ныне украшенного с торца готической надписью "Росхристинвестъ", новорожденный начальник отдела маркетинга стоял и остолбенело смотрел, как грузятся в подержанные иномарки члены совета директоров. Больше троих в машину не помещалось. Поверх костюмов с безукоризненной родословной все как один понапялили черные кожаные куртки. Комиссары, блин..." (Е.Лукин "Амеба").
В последнее время трудился ответсеком в газете "Русское поле" — тоже частная лавочка. Сейчас официально безработен, иногда кое-что перевожу с английского.
— А как вы стали лауреатом Госпремии Приднестровской молдавской республики?
— Где-то в начале 90-х мы вместе со Славой Логиновым устроились работать литсотрудниками у Виталия Пищенко из ВТО МПФ. Приходилось часто выезжать к нему в Тирасполь, и однажды мы угодили в самую "жару". Бендеры и прочее... Возник цикл песен "Я твой племянник, Родина". И мне действительно за этот цикл вручили Госпремию ПМР.
— И последний вопрос. Какое произведение находится сейчас на вашем рабочем столе?
— Начата большая повесть "Работа по специальности". Остальное — в замыслах и в набросках. Очень трудно приходится: я не привык спешить, а сегодня нужно писать быстро. Меня это ужасно расстраивает.
