Вообще-то быть богом — одно удовольствие! А если задуматься, то даже и не одно, а тысяча и одно! Тем паче таким богом, как Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трёх и Миродержец Востока.
Ну посудите сами. Не успеешь поутру открыть глаза, как твои уши наполняются славословиями и прочими словославиями в твою честь — это надрываются крылатые льстецы-гандхарвы. Едва заметно поведёшь бровью — и смышлёные красавицы-апсары под сладкие струнные наигрыши уже старательно помогают совершить тебе церемонию омовения. Ну а поразмяться захочется, напомнить о себе лишний раз жителям Второго Мира — так, на всякий случай, чтобы не расслаблялись, — громовая ваджра всегда под рукою. Подшмалил молнией какого-нибудь зарвавшегося ракшаса-людоеда — чем не развлечение?
Но всё же и у Миродержцев наступают моменты, когда начинает казаться, что быть богом не так уж и легко.
А то и вовсе трудно.
Пышногрудая апсара в коридоре вытирала пыль с подоконника, украшенного тончайшей резьбой: я убиваю Змия, я убиваю Вихря, я убиваю кого-то еще, такого мелкого, что и не разберешь-то... Облокотиться о льстивый подоконник всегда казалось мне удовольствием сомнительным, особенно когда удовольствия несомненные находятся под рукой. Я походя шлепнул красотку по седалищу, достойному быть воспетым в историях похождений этого проходимца Камы, разящего куда ни попадя из цветочного лука, — апсара взвизгнула, я издал страстный стон и в три прыжка оказался у притулившегося сбоку фонтанчика.
После чего плеснул себе в лицо пригоршню-другую ароматной воды и обернулся.
Такого ужаса, какой полыхал в миндалевидных глазах апсары, я не видел со времен уничтожения Вихря. Проклятый червь... впрочем, речь не о нем.
Моя улыбка дела отнюдь не поправила. Скорее наоборот. Апсара по-прежнему стояла, зажимая рот ладонью, и глядела на меня, как если бы я только что на ее глазах засунул обе руки по локоть в человеческий труп.
— Ну, чего уставилась? — с нарочитой грубостью бросил я. Любого из дружинников гроза в голосе Владыки мигом привела бы в чувство, апсара же совсем потеряла дар речи и только часто-часто заморгала, указывая попеременно на меня и на злосчастный фонтанчик.
— В-в-в... — дрогнули пухлые губы, предназначенные исключительно для поцелуев и любовных восклицаний. — В-в-владыка!.. Вы умылись!..
Сердоликовое ожерелье на ее шее брызнуло россыпью оранжевых искр — и в испуге погасло.
— Умылся, — воистину сегодня моему терпению не было предела. — И сейчас еще раз умоюсь. Тебе это не по вкусу, красавица? Ты предпочитаешь грязных владык?!
— Нет, господин, — кажется, она мало-помалу стала приходить в себя. — Просто... раньше вы никогда этого не делали!
Теперь настала моя очередь разевать рот и застывать столбом.
— Не делал? Ты уверена?!
— Разумеется, господин! Сами знаете: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы. Умываться?.. Ну разве что при посещении кого-то из смертных, когда вам поднесут «почетную воду»! И то вы больше вид делали...
— А так никогда?
— На моей памяти — никогда, господин!
Согласитесь, крайне любопытно должно быть Локапале-Миродержцу выяснить, что ещё вчера он вовсе не имел привычки умываться. И любопытно вдвойне, если сегодня он находит эту процедуру совершенно естественной. Ну а после на смену любопытству приходит смутное подозрение, когда другая апсара застаёт Миродержца — о ужас! — моргающим! — и выясняется, что боги-суры лишены и столь полезного умения как удаление лишней влаги с глаз при помощи век. По той простой причине, что глаза у них не слезятся.
Когда же Миродержец замечает на себе всё больше и больше странных взглядов окружающих, — начиная от наставника суров Брихаса по прозвищу Словоблуд, и заканчивая верным сутой Матали, которому была доверена божественная колесница Джайтра, — подозрения Индры-Громовержца вырастают до размеров раздражительности. Поскольку баловаться паранойей Локапалам не пристало.
Ну да это ещё ничего, главное, чтоб это раздражение до гнева не довели. Гневить Громовержца — последнее дело.
Для гневящего.
Впрочем, Матали всего-то и сделал, что поинтересовался у Владыки, не желает ли он отправиться на Поле Куру. То самое Поле Куру (или, говоря благородным языком, Курукшетра), которое вот уже две недели сотрясается от Великой Битвы (или, говоря простым языком, побоища) — битвы, в которой братья убивают братьев, а дяди племянников. Битвы, в которую вовлечены едва ли не все воины-кшатрии Великой Бхараты.
Битвы, которая должна закончиться гибелью мира и наступлением Эры Мрака.
Однако какое дело Стосильному Индре до гибели мира! Зрелище битвы на Курукшетре ему успело наскучить ещё вчера — чего ж ехать туда сегодня?
Хмурая тень набежала на лицо возницы, и колесничный зонт был здесь совершенно ни при чем.
— Но... Владыка вчера приказал мне с утра озаботиться Джайтрой, поскольку собирался...
— Да на что там с утра смотреть-то, Матали? Сам рассуди: за две недели почти всех столичных витязей успели перебить, а остальные — так, шушера, за редким исключением... нет, не поеду.
Пристяжной жеребец легонько цапнул меня за плечо, и пришлось так же легонько, но с показной строгостью хлопнуть злодея по морде.
Жеребец обиженно заржал и осекся под суровым взглядом возницы.
Лишь переступил с ноги на ногу да еще всхрапнул еле слышно.
— Именно сегодня, Владыка, — похоже, Матали не сиделось на месте и он непременно хотел силком утащить меня на Поле Куру, — будут торжественно чествовать вашего сына, Обезьянознаменного Арджуну! В ознаменование вчерашней гибели надежды врагов сына Индры...
— Кого?!
Гибель надежды врагов сына... ишь, завернул, чище Словоблуда!
— Я имею в виду незаконнорожденного подкидыша Карну по прозвищу Секач, злокозненного и...
Сам не понимаю, что на меня нашло. Еще секунда, и Матали схлопотал бы по меньшей мере увесистую оплеуху. Кажется, он тоже понял, что стоял на краю пропасти — поскольку в моей душе словно беременную тучу дождем прорвало. На миг даже померещилось, что слова возницы о подкидыше Карне-Секаче и его вчерашней гибели разбудили кого-то чужого, таящегося в сокровенных глубинах существа, которое называет себя Индрой; темный незнакомец просто-напросто забыл на рассвете проснуться и лишь сейчас вынырнул из тяжкой дремы, подобно морскому чудовищу из пучины... Зачем? Чтобы ударить безвинного Матали? За то, что сута искренне радуется победе Серебряного Арджуны, моего сына от земной глупышки, мужней жены, возлюбившей богов пуще доброго имени?.. Да что ж он, Матали, враг мне, чтоб не возликовать при виде трупа мерзавца, бывшего единственным реальным соперником Арджуны и поклявшегося в свое время страшной клятвой:
«Не омою ног, пока не плюну в погребальный костер Обезьянознаменного!»
Ну что, легко быть богом? Легко проснуться однажды чужим самому себе? Моргающим и умывающимся по невесть откуда взявшейся привычке? Мутящимся рассудком при упоминании имени Карны-Секача, врага собственного сына — но не от законной ненависти к Карне, а напротив, от ненависти к тому, кто осмелился радоваться его смерти?
Смерти Карны по прозвищу Секач, подкидышу, рождённому с божьими дарами: непробиваемым панцирем, вросшим в кожу, и драгоценными серьгами, растущими прямо из мочек ушей.
Теперь эти чудесные сокровища принадлежали Индре, Владыке Тридцати Трёх, Локапале Востока.
Карна отдал их Громовержцу сам.
С улыбкой на устах.
На стене, на ковре со сложным орнаментом в палевых тонах, висел чешуйчатый панцирь. Тускло светилась пектораль из белого золота, полумесяцем огибая горловину, а уложенные внахлест чешуйки с поперечным ребром превращали панцирь в кожу невиданной рыбины из неведомых глубин. О, я прекрасно знавал эту чудо-рыбу, дерзкого мальчишку, который дважды назвал меня червем вслух и остался в живых! Первый раз его защищал вросший в тело панцирь, дар отца, и во второй раз броня тоже надежно укрыла своего бывшего владельца.
Уступить без боя — иногда это больше, чем победа.
Потому что я держал в руках добровольно отданный мне доспех, как нищий держит милостыню, и не смел поднять глаз на окровавленное тело седого мальчишки. Единственное, что я тогда осмелился сделать, — позаботиться, чтобы уродливые шрамы не обезобразили его кожу. И с тех пор мне всегда казалось: подкладка панциря изнутри покрыта запекшейся кровью и клочьями плоти. Это было не так, но избавиться от наваждения я не мог.
А мальчишка улыбался. Понимающе и чуть-чуть насмешливо, с тем самым затаенным превосходством, память о котором заставляет богов просыпаться по ночам с криком. Ибо нам трудно совершать безрассудства, гораздо труднее, чем седым мальчикам, даже если их зовут «надеждой врагов сына Индры»; и только у Матали да еще у бывалых сказителей хватает дыхания без запинки произнести эту чудовищную фразу.
Именно в тот день Карна-Подкидыш стал Карной-Секачом, а я повесил на стену панцирь, некогда добытый вместе с амритой, напитком бессмертия, при пахтанье океана.
Ах да, еще серьги... Он отдал мне и серьги, вырвав их с мясом из мочек ушей, — что, собственно, и делало его Карной, то есть Ушастиком! Он отдал мне все, без сожалений или колебаний, и теперь лишь тусклый блеск панцирной чешуи и драгоценных серег остался от того мальчишки и того дня.
Обитель Тридцати Трех пела хвалу удачливому Индре, а у меня перед глазами стояла прощальная улыбка Секача. Как стоит она по сей день, всякий раз, когда я захожу в этот мавзолей славы и позора.
Я, Индра-Громовержец. Индра-Червь.
Или вы, быть может, думаете, что трудно быть только Индрой? Что каким-нибудь другим богом быть легче? Что прочие боги не моргают и не умываются? Не чувствуют внутри себя чужаков?
Что ж, думайте, что угодно.
Однако, как Индра, Локапала Востока, ощущает какую-то непонятную связь с Карной-Секачом, так Варуна-Водоворот, Локапала Запада, ощущает похожую связь с Гангеей Грозным, а Яма, Бог Смерти и Справедливости, Миродержец Юга, — с Наставником Дроной.
Гангея Грозный по прозвищу Дед. Наставник Дрона по прозвищу Брахман-из-Ларца. Карна-Подкидыш по прозвищу Секач... Трое смертных, три великих воина, три ученика аскета Рамы-с-Топором, погибших недавно вместе с несколькими миллионами других воинов в большой бойне на Поле Куру.
В Великой Битве, затеянной Чёрным Баламутом — Кришной Джанарданой, земным воплощением бога Вишну.
И вот, что странно: люди гибнут сотнями тысяч, миллионами — а ни в Преисподнюю Петлерукого Ямы, ни в Обитель Тридцати Трёх к Индре ни один погибший кшатрий не попал...
* * *
Среди творений наилучшими считаются одушевленные, среди одушевленных — разумные, среди разумных — мужчины наилучшие, среди мужчин — дваждырожденные, среди дваждырожденных — те, кто обладает развитым пониманием; а среди обладающих развитым пониманием — читатели этих строк наилучшие, и таково общее мнение!
Олди Г. Л. «Чёрный Баламут»
Наконец-то я собрался с силами и перечитал «Чёрного Баламута». Как-никак три книги, без малого в полтыщи страниц каждая, требуют не так уж и мало времени, однако эти «жертвы» окупаются с лихвой.
Сразу попробую внести некоторую ясность. «Чёрный Баламут» — это не сериал, это один роман, разделённый на три книги. Даже трилогией я бы это остерёгся назвать. В лучшем случае — трёхкнижием. Поэтому чудаки вроде меня, опасливо косящиеся на долгие, бесконечные саги, могут вздохнуть посвободнее. Кроме того, читать этот роман лучше в один присест, то есть, не делая длительных перерывов между томами, не говоря уже о соблюдении очерёдности.
Попробую также внести другую ясность. Нередко «Баламута» сравнивают с «Князем света» (или же «Богом света») Роберта Желязны; кое-кто даже чуть ли не обвиняет Олди в заимствованиях, чтобы не сказать — в плагиате. Выражусь мягко: глупости это всё. Если что и имеется общего между этими двумя книгами — так это совпадающие имена ведических богов (прошу заметить: совпадают всего лишь имена, но не сами боги!), а поскольку на «Махабхарату» авторские права Желязны не распространяются, то и о заимствованиях из «Князя света» говорить не приходится. Можно, разве что, говорить о заимствованиях из самой «Махабхараты», но это уже совсем другой вопрос. Ведь, по сути, «Чёрный Баламут» является совершенно своей, оригинальной трактовкой древнеиндийской мифологии Генри Лайоном Олди — нечто похожее он (они) сделал до этого с мифами о Геракле.
Каюсь, первоисточник, то бишь «Махабхарату», я до сих пор не сподобился прочитать, и поэтому мне трудно судить, насколько Олди «корректно» перелопатили эти предания. Однако если они подошли к этому делу настолько же серьёзно, насколько подобное же было сделано ими в романе «Герой должен быть один» — а у меня есть все основания так полагать, — то должен признаться, что я просто в восторге от этой трактовки первоисточника.
Читать «Баламута» может оказаться непросто, особенно поначалу. Несмотря на красивый, во многом поэтический слог, вопреки хорошему юмору (чего только стоят, к примеру, «мудрец Вошкаманда» и «арийская морда»), невзирая на детальность и объёмность мира Великой Бхараты... Несмотря на все эти достоинства, чтение трёхкнижия может (именно может; всё зависит не от автора, но от читателя) стопориться благодаря множеству переплетений сюжетных линий, а также участию в действии бесчисленных героев крупной, средней и мелкой значимости с непривычными славянскому уху именами... К слову сказать, в конце каждой книги Олди приводят довольно обширный список имён персонажей «Баламута» (и «Махабхараты»), — и нет никаких сомнений, что составили они этот список в первую очередь для самих себя.
Итак, чтение «Баламута», как, впрочем, и многих других произведений сэра Генри Лайона, — занятие, требующее внимания и сосредоточенности. Голова при этом должна, как минимум, присутствовать, а много лучше — если и участвовать. По крайней мере, лично я стараюсь такое практиковать, и эта практика меня редко подводила. Не подвела и на этот раз. Так что достаточно вам соблюсти эти условия, — и несколько бессонных ночей, отягощённых воспалёнными от жадного чтения глазами, вам обеспечено.
По перелистывании же последней страницы вы будете жалеть не о том, что живёте в Эру Мрака, а о том, что роман так быстро закончился. Но не стоит огорчаться: его всегда можно будет перечитать ещё и ещё раз.
И это хорошо есть, и хорошо весьма!
Вердикт:
Жанр: |
Мифы, рассказанные правильно |
Стиль: |
Отличный язык, богатый на метафоры, аллегории и прочие иносказания; с хорошим юмором. |
Перевод: |
— |
Нужно ли читать: |
Непременно (всем, кроме безнадёжных кришнаитов) |
