|
Меньше всего корчмарь Иошка ожидал, что останется сегодня без корчмы и едва не лишится жизни, — хотя и прекрасно знал вздорный и сволочной норов старого князя Лентовского.
Меньше всего старый князь Лентовский ожидал, что останется сегодня без глаза, — хотя мог и лишиться вместо него жизни. Знал бы он о такой возможности, так не корчму бы невинного Иошки палил — сына бы своего, Яноша.
Меньше всего Янош Лентовский, старший сын и наследник старого князя, ожидал, что останется сегодня без желания лишить жизни батьку своего, — хотя и знал, что всякая корчма — заманчивое место для карманников и прочего ворья...
Да только кто же мог знать, что украсть можно не только кошелёк!
Легкие сухие пальцы коснулись шеи Яноша. Он недоуменно обернулся — черная женщина стояла совсем рядом, словно в мгновение ока переместившись из-за своего стола к месту княжеской трапезы. Тонкие губы шевельнулись, и женщина произнесла извиняющимся тоном:
— Великодушно прошу простить, ваша милость! Оступилась...
— Пошла вон, — равнодушно отозвался молодой Лентовский, наливая вино в деревянную кружку, и вдруг почувствовал, как у него зачесались глаза. Именно глаза, как если бы от затылка... нет, от шеи, где коснулись Яноша чужие пальцы, протянулись вглубь тоненькие нити-паутинки, быстрая суетливая плесень, кончиками невидимых волокон войдя изнутри в зрачки, копошась, натягиваясь, разрастаясь...
Княжич изумленно моргнул — и ощущение исчезло.
Подобно руке опытного карманника, в последний момент исчезающей из вскрытого кошеля, когда разиня-хозяин заподозрит неладное и, округлив рот, уже готов закричать на весь базар: «Держи вора!»
О сапог Яноша умильно терлась корчемная кошка Бырка, выпрашивая кусочек свининки и опасливо поглядывая на дремавшего одноухого пса.
— Ой под горкой, под кустом портит девок черт хвостом, — заорал на всю корчму старый князь, и скрипач на ходу попытался подхватить мелодию. — Будет черту лихо, ой...
Забыв слова разухабистой песни, которую слышал от егерей на прошлой охоте, Лентовский выругался и запустил в скрипача обглоданной костью.
Черная женщина уже отходила от княжеского стола, когда лицо ее внезапно напряглось, во взгляде, обращенном к старому князю, вспыхнула шальная безумная ненависть, зарницей метнувшись под густыми бровями, но женщина резко присела, вороватым движением погладив мяукнувшую Бырку, и лицо ее почти сразу стало прежним.
Еще миг — и ни ее, ни пегой собаки уже не было в корчме.
Иошка, увидев рядом с миской недоеденного жаркого серебряный полуталер, решил шума не поднимать и уж тем более не гнаться за гостьей; а чуть погодя ему стало не до талеров и женщин, потому что безобиднейшая кошка Бырка разъяренно зашипела, вспрыгнула на столешницу и оттуда воющим комком кинулась прямо в лицо старому князю.
Меньше всего каждый из этих пострадавших мог предположить, что виной такому повороту событий была только что покинувшая корчму смуглая женщина, сопровождаемая большим пегим псом. Не могли они знать и того, что женщину зовут Мартой, а пса своего она называет Джошем и нередко с ним беседует — да так, словно ждёт, что пёс ей ответит. Ну а о том, что Марта является одной из дочерей Самуила-бацы из Шафляр, и что, как и все дети Самуила-бацы, она является воровкой, они не могли знать и подавно.
Особенно если учесть, что, в отличие от пса по кличке Джош, воровкой она была не обыкновенной.
Да только кто же мог знать, что украсть можно не только кошелёк!
— Не могла я иначе, Джош... никак не могла. Ты ведь и сам вор, ты должен меня понимать... Откуда мне было знать, что молодой княжич против отца родного неладное замышляет? Ты, Джош, тоже не всегда знал, что тащишь, а тащил небось!
Это и были первые слова женщины. Пес заворочался, хрипло клокоча горлом.
— Хватка теряется, Джош, — усмехнулась женщина, теснее прижимаясь к крупному лохматому телу, и было в ее движении что-то непристойное, не похожее на простое желание добыть побольше тепла. — Помнишь, ты мне говорил: пальцы карманника нежнее соболиного меха! Помнишь небось... Неделю, говорил, не погладишь чужие кошели — на восьмой день и камень с земли не подберешь, выронишь! А моя хватка иная, да только и пробовать ее чаще приходится. Строг был Самуил-баца, отец мой приемный, тяжко учил, всех выучил; одна я, дура, на рожон из-за тебя поперлась... Спи, Джош, это я так, поскулить перед сном захотелось...
Женщина боялась признаться псу, что ей страшно спать. Перед закрытыми глазами все время вставало суровое лицо отца, Самуила-турка из Шафляр, которого шафлярцы прозвали Самуилом-бацой, что на подгальском наречии значило «старший пастух» или попросту «пастырь». Призрачный лик хмурился, сдвигая косматые брови, в выпуклых жабьих глазах турка блестел гневный огонь, и почему-то из-за плеча отцовского выглядывало, издевательски покачиваясь, рыжее петушиное перо.
Женщина уже видела однажды залихватски заломленный берет, на котором серебряной пряжкой было заколото точно такое же перо.
Если бы она могла молиться, то молилась бы, чтоб ей не довелось увидеть его во второй раз.
«Прости, батька Самуил, — губы женщины беззвучно шевелились, заставляя одноухого пса вздрагивать и на миг выныривать из чуткой собачьей дремы, — прости ослушницу... Ведь знала же, помнила, в душе тавром выжгла слова твои: «Не воруйте, дети, у дьявола, ибо дьявол берет по праву обмана, но все же по праву; а мы просто берем! Опасайтесь многих, но не бойтесь никого — кроме Великого Здрайцы!» Вот и вышло так, Самуил-баца, что твоя глупая дочь Марта, бывшая гроза шафлярских мальчишек, бежит теперь испуганной косулей от охотника, и нет ей убежища на всем белом свете! Ах, Джош, Джош-Молчальник, что ж ты сделал со мной!.. Что я сама с собой сделала...»
Меньше всего Марта могла надеяться, что сумеет выбраться из передряги, в которую попала по собственному желанию — если, конечно, любовь можно назвать собственным желанием. Ибо случилось ей всё-таки украсть у дьявола, у самого Великого Здрайцы, — а богатство у дьявола известно какое. Дьявол если уже что-то берёт, то навсегда и без возврата...
По крайней мере, Великий Здрайца и сам так полагал до недавнего времени.
Да только кто же мог знать, что украсть можно не только кошелёк!
* * *
«Пасынки Восьмой Заповеди» — одна из тех редких у Олди вещей, которую я до недавнего времени не читал. Почему-то этот роман проходил всё время мимо меня, или, скорее, я проходил мимо него. Но вот долгожданная встреча, наконец, произошла.
Как-то так получается, что в последний год я пою Генри Лайону Олди одни только дифирамбы. Этот раз исключением не станет, даже не надейтесь. «Пасынки» были написаны им ещё в 1996 году, то есть до того периода в творчестве этого двуликого автора, который я считаю неудачным, и который уже года полтора как закончился или, по крайней мере, прервался. По слухам, у пары Громов—Ладыженский только что вышла новая книга, так что вскоре я надеюсь убедиться в том, что ни «Богадельня», ни «Ваш выход» не были случайными капризами Фортуны после «кризисного этапа».
Однако вернёмся к «Пасынкам Восьмой Заповеди». Чем этот роман привлекателен?
В первую очередь, как ни странно, размерами. По сравнению с более поздними романами Олди он довольно небольшой, так что его даже публикуют вместе с рассказами для придания книге объёма. Малые размеры не лишают роман динамичности, в то время как многостраничные произведения могут выйти — и, бывало, выходили — излишне затянутыми. Здесь же скукой и не пахнет. «Пасынки» обладают тем замечательным свойством, что умеют «зацепить» читателя (чтобы избежать обвинений в неоправданном обобщении, замечу в скобках, что под словом «читатель» я разумею в первую очередь себя; вполне возможно, что «Пасынки» зацепят далеко не каждого).
Как обычно, книги Олди рассчитаны на читателя вдумчивого (я опять не обобщаю — речь идёт только обо мне, любимом и скромном). В них нередко с самого начала присутствует интрига загадочности. То есть происходят события, истинного значения которых читатель ещё не понимает, и, в надежде докопаться до истины, читает произведение до конца. И вот тогда и только тогда истинная картина предстаёт перед ним во всей своей красе. Да и то, учитывая запутанность сюжетных ходов и сложность правил игры, постигаемых в процессе, даже у вдумчивого читателя (скромность которого вынуждает его говорить о себе лишь в третьем лице) полученная картина местами оказывается мутноватой. Что говорит вовсе не о её недостатках, а лишь о вдумчивых способностях упомянутого читателя, который вынужден в будущем перечитать книгу ещё хотя бы раз, дабы навести в этих мутных пятнах резкость. Разумеется, размыв при этом другие, казавшиеся ранее ясными, места.
Так что если вам нравятся книги, обладающие такими подлыми свойствами, то утолщать свой намёк более я не вижу смысла.
|
