Вишнёвая пилотка
— Чудовищный кошмар, а не ребёнок, — безнадёжно сказала мама. — Ты доведешь меня до сердечного приступа, а сам простудишься насмерть.
"Чудовищный кошмар", третьеклассник Максим Рыбкин, пыхтел рядом с дверью, у полки с обувью. Он застёгивал новые сандалии.
Старший брат, девятиклассник Андрей, крутился у большого зеркала: расчесывал маминым гребнем отросшую гриву. Он успокоил:
— Если простудится, то, может, не насмерть. Может, похлюпает носом, почихает и выживет.
— Сумасшедший дом, а не семья, — сказала мама. — Одного не загонишь в парикмахерскую, другой делает все, чтобы схватить воспаление легких... Игорь! Скажи хоть что-нибудь!
Папа высунулся из комнаты. В одной руке он держал отвёртку, в другой электробритву. От бритвы едко пахло горелой изоляцией. Половина папиного лица была блестящая и гладкая. На другой половине искрилась от коридорной лампочки светлая щетина. Папа захотел узнать, что случилось.
Что случилось? Их ненаглядный сын хочет уйти из дома раздетым. А на улице всего семь градусов!
Максим наконец справился с застежками и распрямился.
— Семь было в шесть часов. А сейчас уже согрелось.
— Ты хочешь моей погибели, — грустно сказала мама.
— Максим, — внушительно произнёс папа, — ты — будущий мужчина и должен уступать женщинам в споре.
— Но если я уступлю, на кого я стану похож?? Вся форма изомнётся, и я буду как из пасти бегемота вынутый?
— Ах, как изящно? Сын интеллигентных родителей?.. Игорь, почему ты улыбаешься? Между прочим, когда среди родителей нет согласия, из детей вырастают правонарушители.
— Выходит, я почти готовый правонарушитель, — жизнерадостно заметил старший брат Андрей.
— По крайней мере, внешне, — сказала мама. — Длинноволосый гангстер из Чикаго.
— Пожалуй, что-то есть, — снисходительно согласился Андрей.
— Оставь в покое мой гребень, велела мама и снова повернулась к Максиму: — Я уверена, что все дети придут на студию в пальто или куртках.
— Не придут. А если придут, им не так важно. Они в ряду стоят, и незаметно, если помятые. А я впереди, у самого... ми... крофона...
Последние слова Максим произнёс угасшим голосом. Потому что взглянул на брата.
Андрей стоял к Максиму спиной, но его отражение смотрело на младшего братца ехидно и выразительно.
Сейчас скажет: "Оставьте в покое нашего солиста! Ему нельзя нервничать, а то он в самый важный момент вместо ноты "Си" возьмет ноту "до".
Ух, слава богу, не сказал. Только хмыкнул. Максим торопливо объяснил родителям:
— Сами же станете говорить, что неряха, если увидите на экране,
что я мятый. — Не лишено логики, — заметил папа.
— А ну вас, — сказала мама. — Пусть идёт хоть голый. Не ребёнок, а варвар.
Андрей наконец убрался от зеркала, и Максим скользнул на его место. Какой же он варвар? Варвары косматые, немытые, страшные, вроде разбойников. А он вполне симпатичный человек. Вообще симпатичный, а в новой форме — особенно.
Форма тёмно-красная, а точнее — вишнёвого цвета, жилетик с латунными пуговками — тугой в поясе и свободный в плечах — оставляет открытыми белые рукава и воротник рубашки. Легонькие штаны отглажены так, что торчат вперед складками, словно два топорика (а ноги у Максимки — как тонкие длинные рукоятки у этих топориков — ещё незагорелые, светлые, будто свежеоструганное дерево). На ногах красные сандалии. И носочки тоже красные. Форму недавно выдали в ансамбле, а обувь купила мама. Потому что Максим будет стоять впереди хора, и все на нем должно выглядеть как с иголочки.
Все пока так и выглядит. А лучше всего пилотка. Тоже вишнёвая, из тонкого сукна, с белыми кантами на верхних швах и вышитыми серебром крылышками на левой стороне. Потому что младший хор в ансамбле называется "Крылышки".
А все вместе — два хора, два оркестра и танцевальная группа — называется так длинно, что сразу и не запомнишь: "Детский музыкально-хореографический ансамбль Дворца культуры имени Чкалова".
Дворец построен для лётчиков. Говорят, когда-то в этом районе был главный аэродром. Потом появились реактивные лайнеры, летное поле стало тесным, и аэропорт перенесли далеко за город. На старом месте сохранилась только площадка для маленьких аэропланов и вертолетов.
Но управление областного Аэрофлота тоже осталось здесь. А недалеко от управления — и Дворец культуры.
Максимкин отец — не лётчик, он инженер на "Строймаше". А мама — завуч в художественном училище. Ну и что? В ансамбле занимаются не только дети лётчиков. Где их столько наберешь? Просто приходят ребята, которые живут не очень далеко. А Максим даже и не сам пришел в ансамбль. В марте на уроке пения услыхал его суровый на вид дядя с рыжими клочкастыми бровями (все думали, что это инспектор гороно). Услыхал и грозно сказал после урока:
— А ну, голубчик, пошли со мной. Немедленно.
Максим охотно пошёл, потому что сурового дядю он ничуть не испугался, а после пения ожидался диктант.
Они пришли во Дворец культуры, в большую комнату, где стоял трехногий сверкающий рояль. Его поднятая крышка напоминала косой китовый плавник, а клавиши — пасть кашалота. Дядя с клочкастыми бровями начал давить на клавиши и требовать, чтобы Максим голосом повторял их музыку. Это было совсем не трудно, и Максим повторял, только тихо, потому что стеснялся. Потом дядя стал играть песенку про кузнечика, которого сожрала бессовестная лягушка — эту песню все знают. И Максим должен был петь. Наверно, у него не очень получилось. Дядя вдруг оборвал игру, поставил Максима между колен и сказал не сердито, а как-то жалобно:
— Дружище, не смущайся, пожалуйста. Очень прошу. Ты ведь можешь петь. Ты ведь, если откровенно говорить, любишь петь.
Максим слегка осмелел и тихонько сказал:
— Ага.
— Дома, когда ты один, ты наверняка поешь. Я в этом совершенно уверен.
Максим осмелел ещё больше и ответил:
— Смотря что...
Дядя стремительно обрадовался:
— И прекрасно! Здорово? А что ты хочешь? Что любишь? Давай!
Максим вспомнил, что после диктанта ещё природоведение, которое он (совершенно случайно) не выучил. И спросил:
— А можно с гитарой? Я с роялем не могу как-то...
Дядя сорвался с круглой табуретки, умчался из комнаты и тут же вернулся с блестящей гитарой.
— Что будем? Давай...
— Я названия не знаю...
— Ладно, посмотрим. Ты начинай, я подыграю.
Начал Максим, наверное, не очень здорово:
Приглушенно тлеют огни,
И лагерь наш в сумраке тонет...
Но голос его догнала гитара, и стало легче. И песня была такая, что если уж запел, то надо петь как следует. Потому что сразу кажется, что кругом опасность и скоро — в атаку.
В кустах не расседланы кони,
И песня в ночи не звенит...
Дальше Максим и сам не знал, как пел. Но, видимо, голос его звучал чисто и тревожно, потому что слова в песне были тревожно-звонкие:
Средь тонкой ночной тишины
Не дремлют повстанцев дружины.
И как нервы, стальные пружины
В ружейных замках взведены...
Когда песня кончилась, дядя отложил гитару и задумчиво сказал:
— Д-да, любопытно... Это откуда такое произведение?
— У брата слышал.
— Он тоже поёт? — быстро спросил дядя.
— Да нет, у него на магнитофоне...
— Ну ладно. Максим Рыбкин. Меня зовут Анатолий Фёдорович, я руководитель ребячьего хора. И ты, дружище, от меня не сбегай, пожалуйста.
Максим не сбежал. Зачем? По крайней мере можно было петь не стесняясь. Не то что дома, где мог услышать и начать дразниться Андрей. Правда, не все песни нравились, но что поделаешь? Так не бывает, чтобы все на свете нравилось. Зато одна песня, про первый полёт, была для Максима самая лучшая.
С этой песней он и будет выступать сегодня на телевидении, на концерте, посвященном Дню пионерии.
Хорошо, что с этой песней! Пускай мама с папой не лётчики, пускай он сам не летал ещё ни разу, даже пассажиром, но раз он поёт про лётчиков, значит, хоть какое-то, хоть самое маленькое отношение к ним имеет. Значит, пилотку с крылышками носит не зря. Вот так!
Максим посильнее сдвинул пилотку на левый бок и ещё раз с удовольствием оглядел себя в зеркале.
Конечно, хорошо, если бы уши были чуть поменьше и не торчали в стороны. И если бы вместо белобрысой коротенькой причёски была темная и волнистая — не такая длинная, как у Андрея, но вроде. И если бы губы оказались потоньше, а нос попрямее и с мужественной горбинкой, как у папы. Но нет так нет. В общем-то. Максим и так неплох.
Что ни говорите, а внешность для человека — важная вещь. Именно из-за внешности Максим попал в солисты. Конечно, ему это не говорили, но он догадался. Он случайно слышал после репетиции, как поспорили Анатолий Фёдорович и начальница всего ансамбля Алевтина Эдуардовна.
Анатолий Фёдорович только с виду грозный был, а на самом деле очень добрый. Он на ребят никогда не кричал, даже если баловались на репетициях. Но в тот раз, с Алевтиной Эдуардовной, он разговаривал сердито. Они поссорились из-за Алика Тигрицкого.
— Пожалейте ребенка! — возмущался Анатолий Фёдорович. — Вы наслаждаетесь его голосом, как конфеткой, а весь хор сбивается и начинает хихикать, когда Алик поёт: "Товарищ лётчик, возьмите меня, я очень легкий"!
Это была правда. Хихикали. И Максим опять едва не засмеялся за кулисами. Потому что в самом деле — когда Алик, по прозвищу Шеф-повар, со своим круглым, как тугой мешок, животом и похожими на подушки коленями выходит к микрофону, под ним поскрипывает сцена.
— Но, дорогой Анатолий Фёдорович, — ласковым голосом возражала Алевтина Эдуардовна, — ведь у вас хор, а не балет. Прежде всего следует думать о звучании...
— Об искусстве надо думать! — почти зарычал Анатолий Фёдорович. — Целиком об искусстве! Когда посреди серьезной песни в зале начнется хохот, какое к чёрту звучание! И каково будет самому Тигрицкому? Нет уж, пускай поёт о макаронах — там все на месте: и внешность, и голос, и содержание.
— Но как же песня о полёте? Ведь мы всё-таки чкаловцы!
— Будет вам песня! В хоре не один Алик с голосом...
Через день Анатолий Фёдорович оставил Максима после репетиции и осторожно спросил:
— Максимушка... Потянешь "Первый полёт"?
Конечно, он знал, что эта песня Максиму больше всех нравится.
Максим оробел и застеснялся. Шёпотом сказал:
— Не знаю... И на концерте?
— Там видно будет. Попробуем?
Первый раз получилось неважно. Потому что подошла Алевтина Эдуардовна и, поджав губы, смотрела на Анатолия Фёдоровича. Максим сбился...
— Ну ничего, — грустно сказал Анатолий Фёдорович. — Ничего, Рыбкин. Потом ещё... Попытаемся.
Максиму стало жаль его. И он немного рассердился. И сказал:
— А можно ещё раз?
Анатолий Фёдорович торопливо поднял крышку рояля.
— Ещё? Ты хочешь?
Максим кивнул и зажмурился. И представил, как ветер качает ромашки на краю летного поля. И какие пушистые белые облака бывают над аэродромом, когда раннее утро... Он так это здорово представил, что пропустил начало.
— Ой, простите. Можно снова?
И опять пошло вступление:
Над травами,
которые
Качает ветер ласковый,
Над кашкой и ромашками
Растет весёлый гром...
Это просыпаются разноцветные спортивные самолёты. Летчики прокручивают моторы. А на краю аэродрома собираются мальчишки — те, кто очень хочет в небо. Те, кто часто летает во сне.
Максиму почти каждую ночь снится, что он летает...
Он кончил петь и опять испугался. Не получилось?
Анатолий Фёдорович улыбался. Он посмотрел на Алевтину Эдуардовну и сказал:
— Э?
Посмотрел на Максима и сказал:
— Э!
И показал большой палец, хотя это, наверно, было непедагогично.
Конечно, голос у Алика гораздо лучше, чем у Максима, тут и спорить смешно. И умения у него больше. И фамилия Тигрицкий для солиста годится больше, чем Рыбкин. Но полёт есть полёт, если даже он не на самом деле, а в песне. Что поделаешь, если Алик весит килограммов пятьдесят, а Максим в два раза меньше!
И наверное, не только в этом дело. Максиму кажется, что Алику все равно, какую песню петь. Он про макароны и про лётчиков поёт одинаково. Наверно, Алику никогда не снится по ночам, что он летает. Недаром Алик совсем равнодушно отнесся к новой форме с серебряными крылышками на пилотке.
А форма что надо! Младшему хору завидовали даже старшие ребята. Конечно, не те большущие парни, которые поют басами, а кто перешел в большой хор недавно. Завидовали, хотя получили голубые костюмы с модными пиджаками и расклешенными брюками. Ещё бы! Таких пилоток им не дали.
Но конечно, одна пилотка, без формы, выглядит не так хорошо. А мама этого не понимает.
— Надень хотя бы легкую курточку.
Братец Андрей глянул ехидно и выжидательно. Сейчас скажет: "Ну что ты, мама! Какая курточка? Надо, чтобы все блестело. Представляешь, идёт наш артист по городу, а прохожие оглядываются: ах, не из тех ли это мальчиков, которые только что выступали по телевизору? Ах, не он ли пел самую главную песню? Подумайте, какой молодец! "
И самое ужасное, что он будет прав. Потому что есть у Андрея скверная способность: он видит младшего брата насквозь.
— Ну что ты, мама! — начал Андрей, и Максим съежился в душе. — Какая курточка... На улице уже сплошное лето. Пускай закаляется.
Нет, временами брат бывает вполне порядочным человеком. Мама сказала, что все это скоро кончится ее гибелью, и велела Максиму убираться.
— И не опаздывай к обеду. Пусть хоть в субботу семья пообедает вся вместе, по-человечески.
— Мам, ну как "не опаздывай"! Концерт кончится в час, а в школу — к половине второго. Мне только-только добежать.
— Здрасте, моя радость! Почему же ты пошёл без портфеля? — А у нас не будет уроков. Будет экскурсия в парк.
— Представляю, как ты отделаешь в парке свой мундир... Не забудь пообедать в буфете.
— Ага... Ой, а деньги?
— Растяпа. Забыл?
— Да не забыл. Просто вчера кончились. Больше нет.
— Нет мелочи? А карманы звенят!
Мама отправилась в комнату и вернулась с Максимкиными школьными штанами и курткой. Тряхнула. Послышалось бряканье.
— Это же не деньги, — торопливо сказал Максим. — Это так... Я вытащить не успел.
И он поскорее начал вынимать из карманов то, что звякало: две гайки, связанные веревочкой, жёлтый латунный ключ, фотокассету без крышки, старинный пятак и сломанную запонку.
— У всех дети как дети, а у меня Плюшкин, — печально сообщила мама. — Убирай немедленно свои сокровища.
— Уберу, уберу.
Рядом с полкой для обуви стоял картонный ящик. Там по отделениям были разложены у Максима всякие вещи, из-за которых мама называла Максима Плюшкиным.
Вообще-то Плюшкин — это жадина-помещик из книжки "Мертвые души", которую Максим не читал, только по телевизору видел такую пьесу. Было не очень интересно, однако он специально смотрел, чтобы выяснить, похож ли на Плюшкина.
Нет, Максим — не Плюшкин. Тот был сумасшедший скупердяй, а Максим просто жалеет брошенные вещи.
Вот, скажем, совсем небольшая вещь: значок с буквой "Д" и футбольным мячом — "Динамо". Кто-то старался, делал его, а потом он, наверно, висел на груди у болельщика. А затем — раз! — оказался на тротуаре: булавка отвалилась. Думаете, не обидно? Кто бы его пожалел, если не Максим? А булавку ещё можно приделать, и значок пригодится кому-нибудь.
Или вот: граненая пробка от графина. Конечно, графин для нее сразу не подберешь, но можно пробку привязать и вертеть. И смотреть сквозь нее. Все вокруг делается расплывчатым, танцующим, а от стеклянных граней разлетаются, как бабочки, разноцветные пятнышки.
Плюшкин никому ничего не давал, а Максиму не жалко. Если вам что-то надо — пожалуйста! И эту пробку, и значок, и подшипник, и колеса от игрушечного грузовичка, и голубую пепельницу с трещиной, и пластмассового солдатика, и мотки проволоки... Лишь бы для пользы. Лишь бы все были довольны: и вещи, и люди.
— Оставь в покое свой утиль и слушай меня, — сказала мама. — Мелких денег у меня нет. Возьми пять рублей и не вздумай потерять сдачу.
— Когда я терял? — слегка обиделся Максим.
— Хорошо, хоть этого за тобой не водится. Но кто знает... Куда ты их положишь?
На форме был только один карманчик — нагрудный. Плоский и тесный. Мама затолкала в него свернутую пятирублёвую бумажку и два троллейбусных билетика.
— Смотри не вытряхни. А платок куда денешь?
— Зачем он мне? Мам, я побегу!
Мама улыбнулась, взяла Максима за уши, притянула и чмокнула в нос.
— Беги. Желаю удачи.
— Ни пуха ни пера! — крикнул из комнаты папа.
— Жми, старик, — сказал братец Андрей.
