Глава 9. Без лоцмана
1. Ново-Камышино
В Ново-Камышине я все-таки побывал.
Мне казалось, что, если я исполню это прощальное Сашкино пожелание, потом будет легче, спокойнее (хотя когда “потом”? И зачем?). С соседским Костей, который вежливо помогал мне, мы отыскали на берегу Окуневки щелястую плоскодонку, а потом и ее небритого, страдающего от похмелья хозяина. Я сторговал “корабль” за два червонца и сам законопатил и засмолил (Костя содействовал — подносил от костра жидкий гудрон, ухитрился при этом не испачкаться).
Облачившись в новый тренировочный костюм, я поплыл вниз по Окуневке среди кувшинок и зарослей рогоза. Путь и правда оказался неблизкий. Белые свечи новокамышинских колоколен (похожие на московского Ивана Великого) то справа, то слева вставали за травами плоских берегов, но не приближались.
Я заночевал на острове с низкими ветлами, вокруг которого орали лягушки. Продремал до рассвета у костра, завернувшись в брезентовый плащ, который одолжил у Генриетты Глебовны. Потом погреб дальше и к полудню оказался у дощатых мостков, где новокамышинские тетушки полоскали половики.
Здешний монастырский комплекс, хотя и считался туристским объектом, был почти безлюден — не проложили сюда еще хорошей дороги. На широких мощеных дворах и каменных галереях встречались лишь местные мальчишки, игравшие в рыцарей, смотритель музейного корпуса да молчаливые, вечно озабоченные чем-то монахи.
Монахов было здесь немного, человек пятнадцать, во главе с настоятелем отцом Леонидом. Оказалось, что отца Леонида я знаю. Мы в одни годы учились в университете, только он на философском факультете, а я на журфаке. И приходилось нам бывать соперниками на КВНах. В ту пору будущий настоятель был юн, худ, ироничен, ходил с пышной черной шевелюрой и в модных квадратных очках. Сейчас шевелюра поредела, зато отросла смоляная с проседью борода. А очки, по-моему, остались прежние... Отец Леонид тоже узнал меня и принял со всяческим радушием. Вечером пригласил на ужин в свою келью, где мы вдвоем греховно усидели бутылку пятизвездного “Самтреста”. Затем он обратился с мирской просьбой — подписать ему книжку “Стеклянные паруса” (повесть о мальчике, который был в лакеях у Петра Великого, потом бежал, убоясь приступа царского гнева, бродяжил по морям на иностранных и русских кораблях и, наконец, сделался искусным мастером-стеклодувом).
— Весьма недурственно сочиняешь, старик, весьма...
Признаюсь, этим он крайне польстил мне, и мы расстались к ночи крепкими друзьями. Но перед прощанием я все же не удержался, спросил:
— А скажи честно, познал ты здесь Истину?
Он глянул без упрека, но и без улыбки.
— Ну-у, дружище... Я же не спрашиваю тебя, написал ли ты свою главную книгу.
— Не написал.
— А я... по крайней мере, я теперь гораздо защищеннее от того, что не Истина. Это уже немало.
— Пожалуй... Но и не так уж много.
Отец Леонид сказал негромко, но наставительно:
— Не забывай, что я служитель православной церкви. И это искренне, от души. И в этом плане я уверен, что знаю Истину... Но тебя ведь она интересует в ином аспекте...
— В каком? — слегка ощетинился я.
— Не в духовном, а скорее в потребительском: для чего нас сотворил Создатель? В чем смысл существования? И что будет дальше?
— Что же здесь потребительского? — обиделся я.
— А разве нет? “Объясните мне, зачем создан мир, тогда я постараюсь что-то сделать для него. Докажите, что есть Царство Небесное, тогда я начну спасать свою душу. А иначе зачем тратить силы...”
— В чем-то ты прав... Но, честное слово, я не думал о собственном спасении и о вечной жизни на небесах, когда пытался написать “Мальчика из Назарета”... Я думал о самом Мальчике...
И я рассказал отцу Леониду о своей неоконченной повести. Просто очень захотелось поделиться. И еще любопытно стало: обвинит ли он меня в ереси или посочувствует?
Отец Леонид сказал:
— Оставим религию. Я ведь не знаю твоих убеждений... Хотя я редко видел людей, которые бы совсем ни во что не веровали...
— Допустим. И что дальше? — буркнул я.
— По-моему, ты не понял, что пример Спасителя был лишь изначальным импульсом и что Мальчик, способный к Великому Служению, рождается снова и снова в каждом из нас, когда мы появляемся на свет. Но путь тяжел, и мы затаптываем этого Мальчика в себе и других. Жизнь затаптывает и распинает. Гасит Божью искру, и потому исчезает надежда на воскресение... Подумай, много ли надо, чтобы сломать росток?
“Иногда хватает случайной лжи”, — подумал я. И сказал с ожесточением к себе:
— Вся беда, что понимаешь это слишком поздно...
— Так и бывает, — согласился отец Леонид. И на миг прорезался у него голос бывшего кавээновского капитана. Этакая снисходительно-ироническая нотка. — Конечно! Пока не грозят нам ни хвори, ни годы, не так уж и волнует нас вся эта философия. А как замаячит порог, принимаемся подпрыгивать? “Ах, для чего живем, если все прахом станет? Ах, а может, все-таки что-то есть там?” Вот тут-то и начинаются метания: “Дайте нам Истину”...
— Ну, а разве это не естественно? — вздохнул я.
Отец Леонид ответил уже без насмешки:
— Однако и мальчиком быть — тоже естественно. А мальчики... они не думают о конце, жизнь для них впереди, и кажется им, что перед ними вечность. А кто верит в вечность, для того она существует. И может быть, Истина... или одна из истин... в том, чтобы не терять Мальчика в душе? Тогда не страшным будет путь... Уж если кому-то суждено спасти мир и познать смысл бытия, то именно мальчикам — тем, кто владеет вечностью.
— Но ведь вечность их обманчива...
— Откуда ты знаешь? — усмехнулся отец Леонид. — Не похоже, что ты пытался быть мальчиком до конца.
— Ты уверен?
— Прости меня, вижу. Иначе ты, как истинное дитя, не ведал бы страха.
— Разве дитя не ведает страха? Я в детстве был весьма трусоват...
— Дурень. Я говорю не о страхе разбитого носа, двоек или темноты, а о страхе перед миром. Перед его загадками, перед бесконечностью Вселенной. О боязливом состоянии, что ты микроб в непостижимой громаде бытия. У детей этого нет...
Прислушавшись к себе, я понял, что не ощущаю страха перед бесконечностью Вселенной (по крайней мере, в данный момент). И горделиво поведал об этом отцу Леониду. Он улыбнулся:
— Ну, значит, я ошибся. Не совсем погиб в тебе мальчик.
— Ты считаешь, что мальчикам не должны быть ведомы никакие “космические страхи”?
— Настоящим мальчикам...
— А страх Божий? — коварно спросил я. — Он ведь тоже явление космического порядка. Но как же без него?
— Я же говорил: не трогай религию, поскольку ты профан!
— Вот видишь, уже и ругаешься...
— Грешен, прости... Но все-таки ты туп, если считаешь, что страх Божий — это страх перед Богом. Неужели ты думаешь, что Отец Небесный это вроде папаши с ремнем? Будто ему только и дела, что проверять твой дневник... Бояться следует собственной совести, а Создателю надо помогать, творя добро и совершенствуя свою душу. Чтобы хоть капельку внести в создание общей гармонии, к которой стремится мир.
— Все логично, — покивал я. — Кроме одного: зачем помогать Создателю, если он и так всемогущ?
— Ты болв... больно умен. Но умен, извини, как-то по-обывательски... Создатель сотворил мир вместе с его законами. Конечно, единым мановением он мог бы заменить эти законы на другие. Но отчего другие будут лучше прежних?.. Он мог бы отменить их совсем. Но разве хаос лучше системы развития?
— Да я не о том...
— Знаю, о чем ты! Почему Господь в своем всемогуществе не дал нам всеобщего счастья! Так... Но этот вопрос люди задают испокон веков, а что такое счастье, объяснить не умеют. Часто получается, что счастье одних — это беды других. А чтобы такого не было, люди сами должны пройти дорогой суровой науки и совершенствования. Именно в соответствии с законами развития мира. Этот мир — не инкубатор для беззаботных птенчиков, а непостижимый в сложности часовой механизм. Пружина закручена, маятник пущен... И кстати, стрелка делает еще первый круг...
— А что будет, когда сделает последний?
— А вот это уже зависит от нас...
— От нас или от пружины с маятником?
— А мы сами — и маятник, и пружина...
— Мы?.. Или те, кто остались мальчиками в душе?
Отец Леонид потер виски, тряхнул головой.
— Ладно, Игорек, не будем играть словами... Спать пора.
Наутро отец Леонид открыл мне глубокие, но сухие подвалы монастырской библиотеки и оставил одного, напутствовав истиной, что “ищущий да обрящет”.
Я был ошарашен книжным богатством. Большого порядка на дубовых стеллажах не было, но это придавало лишь дополнительный интерес моим поискам. Среди кожаных фолиантов с житиями святых, среди окованных медью Евангелий попадались книги и совсем не церковные. И очень неожиданные. Первое, прижизненное собрание сочинений Гоголя с его родовым гербом на обложке, двухтомный “Новый Робинзон” Генриха Кампе — издание восемнадцатого века, “Восточная война” Богдановича, старые альбомы по истории античного мира с прекрасными гравюрами... Особенно много книг было по навигаторской науке и путешествиям. Я просто обалдел, когда увидел “Географию генеральную”, изданную при Петре, а потом “Атлас Балтийского моря” капитана Нагаева, напечатанный два с половиной века назад.
Часа полтора, приткнувшись у настенного фонаря, я читал рукописные “Записки корабельного священника о. Кирилла, волею Божией совершившего плавание кругом света на шлюпе “Олег” в 1830, 31, 32 и 33 годах”. Почерк был крупный, разборчивый, а в “Записках” — масса остроумных наблюдений жизни “матросских служителей” и “господ офицеров” на деревянной парусной скорлупке посреди океана...
Но книгу Альфреда де Ришелье о трехмерных зеркалах я, конечно, не нашел. И в середине дня, щурясь от солнца, выбрался на монастырский двор, где сквозь булыжники прорастала уличная безлепестковая ромашка.
— Ну и как наше хранилище премудрости? — приветствовал меня отец Леонид.
— Впечатляет.
— Ежели что спер, сын мой, признайся чистосердечно. Может, и подарю...
— Ничего не спер. Не нашел, что хотел...
— Потому и душа печалится?
Душа печалилась не поэтому. Просто и там, в библиотеке, и здесь, на дворе, я чувствовал пустоту оттого, что нет рядом Сашки. Я представлял, как он кидался бы от полки к полке, разглядывая золоченые корешки (“Ёшкин свет, вот старина-то, а?”), как листал бы альбомы с гладиаторами и атласы со схемами плаваний. Как вертел бы могучий глобус в медных кольцах экватора и меридиана (“Игорь Петрович, смотрите, тут еще даже Австралии нет!”). И как задирал бы голову на купола собора и крепостные башни, и как мы полезли бы на колокольню к могучим дремлющим колоколам...
Но не было со мной проводника Сашки.
— Ежели что гнетет, покайся, — вроде бы шутя предложил отец Леонид. Но вроде бы и всерьез.
Каяться я не стал, но, пока бродили по двору, рассказал про Сашку. О нашем путешествии и о том, как расстались.
— Ну, чего ты хочешь, мальчишка ведь, — сказал отец Леонид совсем не в духе вчерашней беседы. — Сперва надулся, а сейчас небось и забыл про обиду. Может, понял уже, что не со зла ты его обманул, а чтобы не ввергать в печаль...
— Боюсь, что все это сложнее. Будто что-то сломал я...
— Не усложняй... Бог даст, еще встретитесь...
“Если и встретимся, — подумал я, — будет уже не то. Все равно трещина...”
— Покажи камушек, что от месяца отломали, — вдруг попросил отец Леонид. — С собой небось?
Камушек был со мной. Я вынул его из кармана, спрятал в сложенные тесной лодочкой ладони, прикрыл от дневного света грудью. Отец Леонид придвинул лицо.
— Смотри-ка ты, и правда светится. — И вдруг попросил совсем по-мальчишечьи: — Слушай, отломи кусочек, а?
Я надавил на камушек пальцами, он послушно развалился на половинки.
— Возьми.
— Спаси вас обоих Господь, — тихо сказал отец Леонид.
А я вдруг подумал: “Что бы ни случилось, а главное, что лоцман мой жив и здоров... Моя дорога, ясное дело, кончилась, а Сашку пусть добрая сила хранит и дальше от зловещего алгоритма...”
Отец Леонид спрятал камушек в складки рясы и спросил:
— Побудешь у нас еще?
— Нет, надо возвращаться... Спасибо тебе.
— И тебе спасибо... И отроку твоему, проводнику. Кабы не он, мы бы и не увиделись...
— Это правда.
— Инок поедет в село за хлебом, отвезет тебя. Правда, не на машине, а в телеге... А оттуда — автобус до Овражков... С лодкой-то твоей что делать?
— Отдай мальчишкам, пусть катаются...
2. Кобург
Оказалось, что автобус будет лишь рано утром. Я не стал возвращаться в обитель, переночевал в Доме крестьянина. На рассвете уехал, а к обеду был у Генриетты Глебовны. Она сказала, что у меня усталый вид, я должен несколько дней пожить у нее спокойно, погулять не спеша, не думать ни о чем печальном и набраться сил. Но я чувствовал, что надо возвращаться. Опять болела нога, давило голову и подкатывала подлая обморочная тошнота. Причем все это сильно, неотвязно. Короче говоря, самочувствие было как накануне того дня, когда я попал к любезному Артуру Яковлевичу.
Сейчас больница вспоминалась без прежнего отвращения. Может, и к лучшему — свалиться на койку, получить от сестрицы Зои успокоительную дозу в известное место и уснуть, забыв все горести.
Но, конечно, я не стал раскисать сразу. Расплатился с Генриеттой Глебовной за постой, бодро попрощался и даже, дурачась, пообещал звонить по “тому самому” телефону. В ответ она грозила крепким пальцем и говорила, что любопытные мальчишки плохо кончат, если вовремя не взяться за их воспитание... Потом мы вдруг встретились глазами, замолчали и погрустнели. Я не выдержал, спросил:
— А вы... никогда не звонили Андрису?
— Звонила. Не раз... Просила, чтобы не летел в тот день. А он смеялся. Он верил в свой мотор и в свою судьбу. Храбрый был мальчик...
На станции я дождался пестрого, почти игрушечного поезда “Пилигрим”, сел в хвостовой вагон — полупустой и прохладный. Поехали: трюх-трюх, дзынь-дзынь. Все так просто, никаких отраженных миров, никаких проблем. Через час буду дома. Помоюсь, разберу почту, позвоню кому надо, а утром пойду сдаваться Артуру Яковлевичу.
Я лениво смотрел в окно на болотистые луга, на рощицы. Потом на пологие холмы, которые мне показались незнакомыми. На одном махала крыльями ветряная мельница, я таких сроду не видел в наших окрестностях. И ехали мы, кстати, уже значительно дольше часа...
— Скажите, — обратился я к симпатичному старику со щетинисто-серебряным подбородком. — Станция Начальная... Скоро ли до нее доберемся?
— Простите? — сказал он с прибалтийским акцентом. — А, Начальная! То есть конечная... Боюсь, что не скоро. Даже по расписанию часа через три. А ведь поезд постоянно опаздывает.
Тут я увидел за окнами поросшие соснами дюны и окончательно понял, что все не так-то просто. Оказывается, путь туда и путь обратно вовсе не одно и то же в здешних местах. В детстве все было проще, а теперь что-то изменилось на этом рельсовом маршруте. Опять шуточки отраженного мира?
Наконец прибыли. Я вышел из вагона и окончательно убедился, что тревога была не напрасной. За перроном краснел вокзал, похожий на маленький кирпичный замок. Правда, на белой вывеске значилось название “Начальная”, но кругом — ничего знакомого. Вдали, за крышами финских домиков, летали чайки, я даже слышал их картавые крики. Пахло влагой, как на побережье. Быстро бежали облака — серовато-белые, пухлые, какие собираются обычно в теплые дни над большими поверхностями воды.
Я прошел через вокзал на тесную площадь. Один край ее замыкала серая каменная стена средневекового бастиона. Между зубцов торчали рыла музейных пушек. У стены торговала незабудками старенькая цветочница в чепце. Я сказал ей:
— Простите, что это за город? Я проехал свою станцию, и вот...
Она заулыбалась без удивления, понимающе:
— Это Кобург. Не знаменитый немецкий Кобург, а наш, местный. Советую посмотреть...
Я отошел, сел на выступ у стены. Прислонился к камню затылком. Назойливо, тянуще болела нога. Стиснуло в груди, сдавило голову. Ну вот, началось все-таки...
Цветочница быстро нагнулась надо мной.
— Что с вами? Вы нездоровы?
— Боюсь, что да...
— Одну минуту... не волнуйтесь. Здесь рядом телефон...
...Больница в Кобурге оказалась поменьше и попроще, чем у нас. Ни сложных приборов для диагностики, ни врачей со званиями. Зато уютная, деревянная, в глубине яблоневого сада (яблони уже доцветали). А главное — полупустая. В трехместной палате я оказался один. Главный врач Анна Борисовна Штерн приняла меня с ворчливым добродушием. А узнав при заполнении истории болезни, “кто есть кто” (куда от этого денешься), забыла свою нарочитую ворчливость и темпераментно поклялась поставить меня на ноги за три недели... Ее бы устами да мед пить...
Но, как ни странно, мне и правда скоро полегчало. Через неделю я стал уже выходить в город — в этот маленький симпатичный Кобург на берегу желтовато-серого залива. Гулял среди домиков с острыми крышами и у кирпичных фортов эпохи шведских войн... А однажды набрел на почтамт — длинный дом с готическими башенками и стеклянными телефонными будками вдоль фасада. Были здесь и междугородные автоматы. Нашего города в списке не оказалось, но можно было позвонить в Москву. В нее, видимо, отовсюду можно звонить — хоть с Марса, хоть из отраженного мира, хоть с того света.
Я набрал номер Дениса.
— Папаня! — радостно завопил в микрофон мой великовозрастный отпрыск. — Ты откуда возник наконец? Тебя медицина по всей стране ищет, Артур Яковлевич каждый день звонит! Куда ты канул? Мать в истерике!..
— А ей-то что? Своих забот не хватает?
— Ну, не скажи! Первая любовь не ржавеет...
— Ладно, не мели языком... Все здоровы?
— Да у нас-то все! А ты как? И главное — где?
— Так я тебе и сказал! В творческой поездке...
— Батя, ну ты как дитё... Ведь, чего доброго, отдашь концы без врачей-то...
— А я не без врачей, их везде хватает... Может, скоро в кругосветку подамся, на судне тоже врач есть...
— У тебя что, крыша поехала?! — завопил Денис.
— Ты как с отцом разговариваешь! Нахал!
Он виновато заржал в трубку. Я вдруг понял, что соскучился по нему. Но сказал сурово:
— Ладно, пока. Потом еще позвоню. — И дал отбой.
...Еще через неделю про меня разнюхали (видно, благодаря Анне Борисовне) в местной газете. Пришел тощий парень с диктофоном, взял интервью. Потом стал клянчить рассказ или очерк. Я поотбивался, но в конце концов пообещал. Тем более, что деньги были на исходе, не на что новую рубаху купить. Работал я не спеша и, как ни странно, даже с удовольствием. Описал праздник в Подгорье и старт “Даблстара”, приплел его историю-легенду и кое-что присочинил. Главным героем сделал местного мальчишку, которому только случайность помешала улизнуть зайцем в полет. На очерк не потянуло за недостатком документальности, а на фантастический рассказ — вполне. И мой “Звездный катамаран” в течение июня газета “Вечерний Кобург” выдавала мелкими порциями...
Прошел месяц, и я не только не помер, а даже выписался. Газета предложила мне комнату в редакционном дачном коттедже на берегу залива — бесплатно, только с условием, что я еще что-нибудь напишу.
Анна Борисовна говорила, что уезжать мне пока не следует, она должна меня “понаблюдать”.
“Понаблюдать” меня ничуть не хуже мог бы Артур Яковлевич. И вернуться домой ничего не стоило: выяснилось, что в Овражках я выбрал неудачный день для отъезда — нечетное число, а поезд “Пилигрим” в мой город отправляется по четным. Теперь можно было уехать в Овражки, а оттуда до дома — рукой подать.
Но я не уезжал, не хотелось. Интуиция говорила, что потом я уже никогда не выберусь в эти края. Они станут закрытыми для меня, как закрыто для незнающих дорогу Подгорье.
Насовсем расставаться с этим миром было грустно. По правде говоря, из-за Сашки. Из-за того, что порвалась бы тогда последняя ниточка... Вообще-то она и так порвалась. Но все же грела мысль, что я живу в том самом измерении, где мой лоцман... Печаль моя, конечно, поулеглась, многое в нашем путешествии вспоминалось теперь с улыбкой. Но стоило вспомнить прощание — и опять делалось тоскливо... Эх, если бы не было той дурацкой истории и разъехались бы мы по-хорошему! Тогда Сашка остался бы со мной навсегда — просто как часть жизни, как негаснущий огонек. А теперь что?..
Я думал, думал и зашел однажды в местное отделение “Пилигрима”. Спросил, не могут ли они найти для меня адрес проводника Александра Крюка одиннадцати лет, живущего в Краснохолмске. Там искать не стали, сказали: “О-о! Лоцман Сашка!” — и выдали адрес наизусть. Спросили только:
— Вы что, знакомы с ним?
— Встречались...
Нет, я не поехал в Краснохолмск. Честно говоря, не решился. Написал письмо. Так, мол, и так, вспоминаю, как бродили, спасибо тебе, а сам я малость приболел, застрял в Кобурге, а книжка, которую ты при отъезде забыл, теперь у меня; послать ее тебе? Как здоровье и как поживает Чиба?
Письмо получилось нарочито небрежное, даже нечестное какое-то. Но я это понял, когда уже отправил его и потом повторял про себя написанные строчки... Впрочем, терзаться не имело смысла: письмо вернулось. С лиловым штампом на конверте: “Извините, адресат выбыл”.
Куда выбыл? На время или насовсем? В “Пилигриме” ничего не знали, удивились. “Ладно, значит, судьба, — сказал я себе. — Что было, то было, не переделаешь. Хватит об этом”. И стал жить в Кобурге дальше. В начале августа сдал в газету рассказ “Вниз по реке Окуневке” и опять “загремел” в знакомую палату под опеку Анны Борисовны Штерн. На четыре недели. На сей раз почти совсем отказала нога.
— Разрабатывать ногу надо, процедуры принимать, а не ныть! — притворно орала на меня Анна Борисовна. — А то ведь отрезать вашу конечность к чертовой бабушке!
В общем, вытянула она меня и на этот раз. Выписала. И я, помахивая тростью (подарили в редакции), отправился из больницы на набережную подышать воздухом свободы.
Было начало сентября, но жара стояла как в июле, и лишь ветер с залива смягчал ее. Хлопал тентами у магазинных витрин, теребил красно-белые зонты уличных кафе. Пахло водорослями и мокрым песком. Мимо лавочек с сувенирами, журналами и купальниками фланировал туда-сюда туристский люд. Впрочем, немногочисленный. Зато было много ребят, в школах кончились занятия. Здешних ребятишек не обряжали в школьную униформу, они были разноцветные, веселые, счастливые, что урокам на сегодня конец и что на улице еще полное лето. Многие из мальчишек — такие же светловолосые, длинноногие и загорелые, как Сашка. Несколько раз я даже вздрагивал. Но мальчишки на меня не глядели. С маху перескакивали каменную балюстраду и — с набережной прямо на узкий песчаный пляж. Ранцы — в песок, одежда летит в стороны, как пестрые бабочки, а сами — бултых в мелкую зыбь прохладного залива. Здесь было безопасно: хоть полмили иди, а глубина первокласснику по грудь...
Я посмотрел, позавидовал и бездумно побрел дальше. Нарядная набережная кончилась. Потянулась Портовая улица: справа — катерные причалы и уходящий далеко в залив мол, слева — всякие пароходные и грузовые конторы. А среди них я вдруг увидел нарядный желто-зеленый фасад с широкой витриной. За стеклом, среди картонных кустов торчало чучело кенгуру и резвились розовые попугайчики. Над дверью красовалась вывеска: “Агентство по морскому туризму “Новая Австралия”. Выше вывески, воткнутый в наклонную трубу, полоскался флаг. Он был похож на австралийский, но “наоборот” — не синий с белыми звездами Южного Креста, а белый с синими, и в углу, где у австралийцев британский “Юнион Джек”, здесь был синий прямоугольник с белым силуэтом парусника.
За стеклом у лап кенгуру белела доска с объявлением:
“Агентство “Новая Австралия”
организует для любителей старины и романтики
рейсы через Залив в г. Ново-Канск
(быв. Кан’Орра)
на старинном пароходе
“Звезда Австралии”.
Справки и заказ билетов — в конторе”.
3. “Судовая роль”
Судно и вправду оказалось как музей. Уж не знаю, в самом ли деле этот пароход был осколком старины или его специально построили таким в наши дни, но при первом взгляде на него вспоминались Жюль Верн, Стивенсон, Марк Твен и другие книжки с потертым золотом узорчатой рамки. Под бушпритом красовалась раскрашенная фигура морской девы с золоченой звездой в поднятой руке. Старинного вида адмиралтейские якоря свешивались с кат-балок. На высоких черных бортах выступали могучие белые кожухи гребных колес. На них — витиеватые буквы названия. Подымались над палубой мачты со стеньгами, реями и густым такелажем, — видимо, для пущей радости туристов здесь при попутном ветре ставили паруса.
В этом рейсе ветер был встречный. “Звезда Австралии” бодро двигала шатунами паровой машины и пенила залив колесами. Скоро стало изрядно качать. Пассажиры отправились страдать в каюты, но я, к счастью, морской болезни не подвержен, поэтому радовался жизни.
Разноцветные вымпелы на стеньгах и флаг “Новой Австралии” под гафелем празднично трепетали и щелкали в вечернем пожелтевшем воздухе. Капитан, несший вахту на юте, был белоснежен, отутюжен, украшен фуражкой с золотом, бакенбардами лорда Гленарвана и медным начищенным рупором. Через этот рупор он приветствовал меня, как “не поддавшегося морской стихии”, и по его приказу предупредительный стюард (тоже белый и сверкающий) принес мне фужер с прекрасным портвейном. После этого я до заката, забыв про все на свете, ощущал себя Решкой, оказавшимся в кругосветном плавании...
Но когда потонуло солнце и погасла дымно-оранжевая полоса, “на душу мне легла тоска”. Я заперся в каютке с плюшевым диваном, шелковыми шторками и пластмассовой полумоделью каравеллы “Виктория” на стене. Глухо дышали котлы, дребезжал графин в гнезде на полке. Было слышно, как посвистывает в бакштагах и вантах встречный зюйд-вест... Я лег лицом в подушку.
Господи, зачем я здесь? Какой-то залив, полуигрушечный пароход, ни одного знакомого лица и совершенно неизвестно, что впереди... Дома, пускай и одному, все же легче. Можно позвонить кому-нибудь, в гости позвать. И все кругом привычное, даже стены... А может, и Денис наведался бы из Москвы или Лариса из Томска. И пускай даже Тереза по старой памяти заскочит — тоже неплохо. Да и с соседкой Риммой Станиславовной можно перекинуться парой слов.
А если и снова в плен к Артуру Яковлевичу — что страшного? Вечером в шахматишки можно с кем-нибудь сыграть, телевизор в коридоре...
“Не ври, — сказал я себе. — Там ты тоже выл от одиночества. И от своей ненужности. Это сейчас тебе кажется, что было лучше. А тогда... так же как игрушечный пароходик среди пустой и темной воды... И если вернешься — так и будет...”
Так и будет...
Старшая моя сестра — где-то на краю земли, с мужем-пограничником. Брата, с которым мы были друзьями, уже нет. А другие друзья... многих тоже теперь уже нет на свете. А до тех, кто жив, не докричишься. Сам виноват, наверно...
В конце пути поманила сказка, намекнула, будто есть еще какая-то цель, подарила кусочек Дороги... Но проводник ушел, и Дорога кончилась...
“Ладно, не скули, — сказал я себе. — Скажи спасибо судьбе и за те несколько дней с Сашкой. Все-таки глотнул радости... Не грызи подушку, и душу себе не грызи тоже...” Потом крепко выругал себя, разозлился и уснул.
Разбудило меня радио. Динамик бойко играл увертюру к “Детям капитана Гранта”. Я понял, что всю ночь спал не раздевшись и что сейчас за иллюминатором синее и солнечное утро.
Я поднялся. Хорошо, что костюм не мнущийся — одернул, поправил и гуляй. Над фаянсовой раковиной я ополоснул лицо. Ах ты, черт, под ладонью щетина! Есть в этом Ноевом ковчеге розетки? Ага, нашлась... Вытащил бритву, зажужжал. “Звезду Австралии” почти не качало. Наверное, берег уже близко. Словно соглашаясь со мной, динамик выключил увертюру и бодрым капитанским голосом сообщил:
— Уважаемые путешественники! Через полчаса “Звезда Австралии” ошвартуется у причала Ново-Канска, который все, кому дорога история и память о морских подвигах, по-прежнему именуют Кан’Оррой. Не правда ли, звучит романтично, хотя в переводе с местного древнего наречия означает всего-навсего “Собачьи Уши” — по имени двух скал, которые поднимаются из воды левее входа в бухту... Город Кан’Орра — это любопытная смесь архитектурных стилей, приморской экзотики, живописных средневековых улиц, памятников прошлого и новейших кварталов, где каждый может найти для себя развлечение в соответствии со своими вкусами... Уважаемые пассажиры! Всех, у кого обратный билет, капитан и команда “Звезды Австралии” приглашают на пароход к полуночи. Тем же, кто решил остаться здесь на более долгий срок, мы приносим благодарность за плавание на нашем судне, желаем успехов во всех делах и приятного времяпровождения в этом самом замечательном городе Западного Побережья... А пока пароход швартуется, вы можете позавтракать в нашем буфете. Приятного аппетита!
Я не стал завтракать в буфете и вышел наверх, чтобы взглянуть с моря на город, в котором задумал остаться “на более долгий срок” (только зачем?).
Впрочем, на палубе с меня слетели и остатки вчерашней тоски, и теперешнее недовольство.
Синяя бухта распахивалась перед “Звездой Австралии”. Слева действительно торчали две скалы, похожие на уши насторожившейся лайки. На одной белела башенка маяка. Солнце светило с кормы и освещало город. Он взбегал по зеленым холмам. Серые квадратные башни с часами, шпили соборов, песочного цвета крепость на круглой горе, береговые форты, блестящее стекло современных многоэтажек и россыпи маленьких, похожих на рафинадные кубики домов. Над этими домами, перекидываясь от холма к холму, нависали темные арочные мосты, похожие на римские акведуки. По одному ехали лаково-красные вагоны...
Орали над мачтами чайки, и воздух был такой морской, что хотелось дышать до резинового скрипа в легких. Ветер дул теперь небольшой и попутный. На фок-мачте, видимо для пущей романтики, был поставлен марсель, а сейчас матросы, лежа на марса-рее животами, подтягивали и убирали парусину...
Сойдя на причал, я не пошел, как другие пассажиры, по широкой мощеной улице, ведущей, очевидно, к центру. Свернул в один из портовых переулков — между складов, пароходных контор и приземистых лавчонок с пыльными вывесками. Наполовину переулок был завален ящиками с пестрыми наклейками, красными пластмассовыми бочками и брикетами сосновых досок. От них замечательно пахло свежим деревом.
Я увидел обшарпанное кафе “Три брата”, перекусил там у стойки вареной колбасой с макаронами под жгучим соусом. И двинулся дальше с веселой меланхолией свободного от всех проблем человека. Свернул еще в один переулок. Он отличался от прежнего тем, что в нем не было грузов под открытым небом, стояла серая низкая церковь с круглым, как половинка глобуса, куполом и росли несколько кривых акаций (не цвели), а в нише тяжелого каменного дома торчал чугунный дядька в треуголке и ботфортах. Привинченная рядом мраморная доска свидетельствовала, что это “Admiral Contur”. Несмотря на треуголку, адмирал показался мне похожим своей физиономией на хозяина грядок, которому я чуть не попался в детстве. Но это не испортило мне настроения. “Стоишь, дура чугунная? — злорадно сказал я. — Вот и стой, теперь не побегаешь...”
Между адмиральским домом и церковью скромно белел фасад одноэтажного особнячка. На лакированной двери — черная стеклянная табличка:
“Редакция газеты “Судовая роль”
Мне понравилось название. Сразу видно: газета морская. Сухопутный человек мог бы подумать, что судовая роль — это что-то юридическое, должность в суде. А на самом деле это список всех, кто на судне отправляется в плавание...
Понравилось и то, что рядом с дверью был привален черный двухметровый якорь Холла, а на нем светилась меловая надпись, извещающая всех, что “корр. Калачик — старый козёл”. Причем точки на “ё” были очень старательные, большие, словно лягушачьи глаза на круглой головке...
Под стеклянной табличкой на кнопках держался блокнотный листок с красным, начертанным фломастером призывом: “Объявляется конкурс на замещение должности редакционного корректора. Торопитесь!”
Дверь открылась, вышел маленький круглый человек с похожей на блюдце лысиной. В синей куртке военного моряка, но с торгфлотовскими шевронами второго штурмана. Покосился на меня. Достал платок, поплевал на якорь, стал стирать надпись.
— Неужели это вы — корр. Калачик? — сказал я сочувственно.
— Нет. Я ответственный секретарь газеты Галевич, — проговорил он с достоинством. Оставил свое занятие и смотрел выжидательно.
— А как с конкурсом? Много конкурентов на место?
Секретарь Галевич обмяк лицом и телом.
— А-а... Ни одного. Платить-то много мы не в состоянии... К тому же надо и грамоту знать.
— Немаловажное обстоятельство... А как с жильем?
— Вы семейный?
— Один.
— Ч-чудесно! Прекрасная комната для одного! Рядом с маячной службой! Вид на бухту! Трамвай — десять минут до центра. Квартплата за счет редакции! Льготы — бесплатный проезд на судах пароходства и морская форма двенадцатой категории!..
— Это четвертого штурмана, что ли?
— Ну... корректор, он все же не редактор. Извините... Можно и не носить! — Галевич страдальчески глянул мне в лицо снизу вверх и крепко взял меня за локоть. — Идемте... Идемте, идемте! Я вижу, вы интеллигентный человек и имеете склонность к морской жизни. Вы наше спасение.
Забавляясь очередным поворотом судьбы (но и довольный, что обретаю какую-никакую пристань и дело), я шагнул в редакцию. Там пахло — как и во всех редакциях — пыльной бумагой, табаком и краской жирных типографских оттисков. Отрешенная от всего на свете огненнокудрявая девица пулеметно лупила по клавишам “Рейнметалла”. Галевич выхватил из ящика лист.
— Заполняйте анкету! Не думайте! Вечером — аванс!
Я стал заполнять. С некоторой горделивостью и усмешкой. Ибо уж на корректора-то тянул по всем статьям... Кроме одной! Графа восьмая была: “Имеете ли морскую специальность или морское образование?”
— Э-э... сеньор Галевич! Вот это... Диплома у меня нет и на судах не служил.
Он опять малость обмяк.
— Ах ты, досада какая... Но вообще-то это формальность.
— Тогда ладно. Тем более, что писать о флоте приходилось. Крюйс-брам-стень-эзельгофт от эрнс-бакштага на грота-триселе как-нибудь отличу.
— Вообще-то это формальность... — опять сказал Галевич.
— Ну и хорошо.
— Но понимаете... Нужно сделать одну мелочь. Сотрудники нашей газеты, если у них нет морского диплома, должны сдать зачет. На звание морской терминологии. Ма-аленький такой диктантик. С ним справляются мальчишки из кружка судомоделистов... Умоляю, не отказывайтесь! — завопил он, увидев на моем лице сомнение. — Такой пустяк!
Я подумал, что это даже забавно.
— А где сдавать столь ответственный экзамен?
— Это просто! Исключительно просто! Есть курсы повышения знаний плавсостава! Там постоянный дежурный преподаватель. Пятнадцать минут диктовки, справочку в руки и никаких хлопот!
— Гм... — сказал я.
— Умоляю вас! — опять завопил он.
— Ну... а где же эти курсы?
— В школе номер три, на Якорном мосту! Курсы вечерние, но дежурный там постоянно! Туда-сюда — не больше часа!
— Попробую, — усмехнулся я. — Даже любопытно. — Поправил на локте плащ, подхватил портфель и трость.
— Да вещички-то вам зачем? — подозрительно сказал Галевич. — Оставьте здесь. Для чего таскаться с грузом.
— Пожалуй, — усмехнулся я. И взял только палку.
4. Школа
Школа номер 3 оказалась двухэтажным зданием, построенным в духе строгого классицизма. Скорее всего, бывшая гимназия. Ничего примечательного в этом доме не было, если не считать одного: стоял он не на земле, а на широченном каменном мосту. Мост соединял склоны двух холмов. Под ним тянулся канал. По каналу двигались к бухте катера, лихтеры и буксиры. А на крыше здания торчала белая маячная башенка с мачтой, оснащенной реями, гафелем и сигнальными флагами.
Ветер дул с бухты, и в коридоре, кроме обычного школьного запаха, был запах моря. И стояла непрочная тишина: видимо, шли уроки. Я увидел идущую навстречу решительную женщину. Полную, слегка распаренную и с похожей на белый парик прической. Это была, безусловно, завуч. Завучей всех времен и народов отличают административная походка, застывшее в глазах недовольство и в то же время упрямое намерение до конца дней исполнять свою подвижническую должность.
— Простите... — начал я беседу.
Вопреки ожиданиям, завуч не отфутболила меня к кому-то другому. Сообщила:
— Сегодня на курсах дежурю я. По совместительству. Но... — Она глянула на мою палку и нехотя предложила: — Сядем.
И мы сели на деревянный диванчик в простенке между окнами. В стене напротив темнели дубовые двери классов.
— Итак, вы сказали “но”...
— Да. У вас есть диплом с филологическим образованием?
— У меня есть два диплома и оба гуманитарные. Но я не вожу их с собой и...
Капелька раздражения проскользнула в ее голосе. И капелька удовольствия от ощущения власти.
— Но в этом случае не знаю, как быть... Тогда необходим дополнительный экзамен по орфографии и синтаксису...
Я посмотрел в ее педагогические очи. Молча. Но вложил во взгляд пространную фразу — в ней содержался адрес, по которому эта дама должна идти. Со злорадством представил, как предложу секретарю Галевичу самому иметь дело с тетушками из наробразовского ведомства, возьму портфель и плащ и...
— Игорь Петрович! Игорь Петрович!..
Это влетел в школьный коридор человечек в зеленом костюме и беретике. Он был похож на кузнечика. Он подпрыгивал.
— Игорь Петрович! Я Евгений Евгеньевич Верба, директор дома “Творческая мастерская”! Я был в редакции! Ваша анкета на столе!.. Галевич — болван! Зачет, ха-ха! Он рвет остатки волос... Игорь Петрович, у нас литературный клуб “Светлое слово”! Сегодня в семь заседание! Игорь Петрович, если вы... Это будет подарок всем! Это... невозможно сказать!
Сперва я скривился: черт возьми, и здесь достали. Знаю я эти клубы с восторженными девочками и набившими оскомину вопросами: “А то, что вы пишете, было по правде или из головы придумано?” Однако встретился я с восторженно-жалобным взглядом директора Вербы, и стыдно стало — прямо хоть по морде себя хлещи! Ну, забавный он человек, прыгает, суетится, но это же искренне! О деле думает! Ведь и правда люди соберутся, которым интересно... Что же я за сытая скотина!
— Я... да, я постараюсь. Какой у вас адрес?
— Набережная Крузенштерна! Дом пять... Я так и думал, что вы... Спасибо!.. Маргарита Митрофановна! — Он потянул завучиху за пухлую руку. Оттащил на пять шагов, что-то зашептал, подскакивая к ее уху и стреляя в меня глазами. Потом подскочил еще, крикнул мне: “Мы вас ждем от души!” — и убежал.
Маргарита Митрофановна — обмякшая и с потеплевшим взором — снова опустилась рядом со мной. Сказала медово:
— Но право же... Я не знала. Это меняет ситуацию. Я...
Тут сигналом корабельной тревоги грянул школьный звонок. Не только я, даже завуч вжала голову. И почему-то подтянула под диванчик объемистые ноги. Звонок еще гремел, когда стали распахиваться двери. Вечная, знакомая картина: конец уроков и школьная братия рвется из классов на волю. Никакая плотина из уставов и правил во все века не могла сдержать этот брызжущий радостью поток. И сейчас он заполнил сводчатый коридор, как гудящую станцию метрополитена.
Здесь, как и в Кобурге, ни мальчишки, ни девчонки не носили школьную форму. Глаза просто зачесались от мелькания пестрых рубашек и платьиц, разноцветных гольфов и отпечатанных на майках кораблей, гномов и микки маусов. И от лаковых, с радужными бликами ранцев.
Топот и ликующие вопли...
— Кошмар, неуправляемая масса, — простонала Маргарита Митрофановна. — Не бойтесь, это скоро кончится.
И правда, поток схлынул стремительно. Теперь лишь отдельные ученики выскакивали из дверей и спешили к выходу. И последним из ближней двери, наискосок от нас, вышел... вышло слегка танцующим шагом до боли знакомое существо — с песочными растрепанными волосами, в льняной одежонке, на длинных и гибких, как коричневые шланги, ногах. Только бело-голубой ранец был незнакомым...
Нет, не может быть. Откуда он здесь?.. Это со спины похож. А оглянется — и чужой. Не надо...
И все же я не выдержал, хрипло и с выдохом сказал мальчишке вслед:
— Сашка...
5. Стажер
Он замер, как приколотый к месту. Потом крутанулся на пятке. Смешно открыл рот. Заорал клич — что-то вроде “уау-вау!” — и ринулся ко мне. Подскочил и с лету плюхнулся на колени. Я счастливо взвыл от боли в ноге.
— Сашка...
Он без всяких церемоний облапил меня за шею, щекой прижался к пиджаку. Его лохматая макушка щекотала мне подбородок. От волос пахло почему-то горькими водорослями.
— Игорь Петрович! — Он поднял сияющее лицо. — Это правда вы?
— Александр! — патетически возгласила Маргарита Митрофановна. — Как ты себя ведешь!
— Ёшкин свет! Прекрасно веду! Потому что Игорь Петрович вот он...
— За такие фокусы выставляют из школы!
— А я уже выставился! Последний зачет сдал, теперь я не у вас... — И на этом он полностью исключил завуча из круга своего внимания. И я, признаться, тоже. Потому что вот он — мой лоцман! Оказывается, ничего не было: ни обиды, ни горького прощания, ни бестолковых и пустых месяцев после этого. Вовсе мы и не расставались!
Маргарита Митрофановна поднялась и как-то странно, почти на цыпочках, удалилась по коридору. А Сашка все сиял.
— Игорь Петрович, вы откуда сюда свалились?
— Да я-то что! Бродяжничаю. В газету вот здесь поступил. А ты как тут оказался?
— Мы с мамой переехали, квартиру поменяли. Здесь мамин брат, штурман на портовом танкере... Ой, да пойдемте отсюда! И по дороге все расскажем, ладно?
Мы вышли на Якорный мост. Восхитительная Кан’Орра сияла тысячами стекол, вздымала сказочные башни, сверкала синей водой и хлопала сигнальными флагами. В бухте снежно белели рубками лайнеры и сухогрузы. У одного из пирсов я заметил “Звезду Австралии” (спасибо, что привезла сюда!). А у самого ближнего причала я увидел бриг с высокими брам-стеньгами и густо оснащенным бушпритом. То ли плавучий музей, то ли учебное судно... Праздник был всюду, праздник на душе.
— Куда пойдем, Сашка?
— Куда хотите! Гулять!.. Ой, а вы опять хромаете! И с палкой...
— Ерунда! Палку просто подарили. Сувенир...
— Можно посмотреть?.. Вот это да! Черное дерево, наверно... Раньше в таких секретные шпаги носили.
— Если хочешь, я заведу... И тебе подарю.
Он засмеялся, примерил трость к бедру, будто и правда шпага.
— Велика.
— Да, тебе, пожалуй, больше кортик подойдет. Вид совсем морской...
Куцый Сашкин костюмчик был того же цвета, что летние рубашки морских офицеров. Он уже заметно пообтерся, на штанах не осталось пуговок-украшений, а на рубашке пуговицы были латунные, с якорями и восьмиконечными звездочками — розами ветров. Мало того, на плечах у Сашки чернели твердые суконные погончики с четырьмя золотыми угольниками и тем же звездным знаком — эмблемой Лоцманской службы... Я тронул погончик.
— Это что? Украшение такое? Или...
— “Или”, — скромно сказал Сашка и шмыгнул носом. И покосился со смущением, но весело.
— Ого... — Я теперь кое-что смыслил в этих знаках различия. Если по старинной табели о рангах перевести Сашкино звание в разряд военно-морских, то ему должны были бы козырять капитаны третьего ранга.
— Когда ты это заработал?
— А... в июле еще. Когда сюда переехали. Тут курсы лоцманов-четырехмерников при навигаторском колледже. Для взрослых. Ну... меня тоже взяли, с испытательным сроком на месяц. А потом там... в общем, проект один. Переброска опытной модели темпорального блока в подпространство. Как “Даблстар”, только проще... Все взялись колдовать и считать, а ни у кого не выходит ничего...
— А у тебя вышло!
— Они на компьютерах, а я на спичках. Ну, как раньше. И ушла игрушка... Все на меня: “Как? Как? Объясняй!” Я объясняю по-своему, а они понять не могут... А я растолковать не могу по всей этой ихней алгебре... Чуть не заревел даже...
Я покрепче взял его за плечо с погончиком.
— “Чуть”? — сказал я. — Или...
Сашка потерся щекой о мой рукав, признался опять:
— “Или”... А зато диплом дали! Только временный, до совершеннолетия. И главное, разрешили в стажеры... Ой!
— Что? — вздрогнул я.
— Игорь Петрович, а вы долго будете здесь работать?
— Не знаю. Погляжу...
— Ну, полгода-то протянете?
“Протяну ли я вообще полгода?”
— А что случилось?
Сашка сказал, тускнея:
— Но я же сегодня уезжаю. На шесть месяцев... Меня Пантюхин берет на “Стар-2”.
Опять этот Пантюхин!
— А почему так надолго? Тебе же учиться надо.
— Я заранее зачеты сдал за весь шестой класс... А это и недолго, полет-то! Это здесь полгода, а в корабле всего три дня!
— Фокусы... — огорченно сказал я.
— Ну да! Свойства межпространственного вакуума. Путь по темпоральному кольцу... Знаете куда? В будущее. В обсерваторию “Сфера”. Пантюхин должен доставить результаты экспедиции “Даблстара”.
Грустно мне стало. Но, конечно, без той горечи, что прежде. Все-таки спасибо судьбе: встретились! Опоздай я на день, и никогда в жизни Сашку больше не увидел бы.
— Так вы пробудете здесь полгода? Дождетесь?
— Очень постараюсь, — пообещал я. И чуть не добавил: “Не все от меня зависит”. Не добавил, сказал небрежно: — А Чибу-то берешь?
Сашка вздохнул:
— С мамой оставлю. Чтобы не скучал.
— А мама как? Отпускает тебя?
Он сказал с грустной рассудительностью:
— Что поделаешь, если сын уродился лоцманом?.. И нельзя же упускать шанс. Ведь “Стар-2” — это единственный такой корабль в наше время!
— Откуда он такой взялся? — спросил я. И подумал: “На нашу голову...”
— Да это же половина “Даблстара”! Левая часть! Братья Скицыны... ну, тот экипаж! — они ее отцепили и оставили на плато у Овражков. Чтобы Пантюхин мог добраться до “Сферы”.
— Без тебя он будто не добрался бы! — не выдержал я.
Сашка ничего не ответил. Только покрепче ухватился за мою руку. А меня вдруг обожгло! Даже не смог скрыть испуга:
— Сашка! Но эта твоя теория!.. “Стереоскоп”... Ведь получается, что Андрис и ты... И тогда твой полет... тоже...
Он понял. И не испугался.
— Не-е, это другое. А ту параллель... я уже отработал. Тоже ведь чуть не “грохнулся”. Когда лихорадка была... Мне даже в бреду снилось, что я разбился на самолете. О каменный свод. И будто я насквозь его... Игорь Петрович, да вы не бойтесь! Через три дня я буду здесь как огурчик... Ой, ну то есть через полгода.
Однако я все равно боялся. Но ясно было и другое: сколько ни бойся, а Сашка уйдет на этом чертовом “Старе-2” в подпространство. Так зачем же, чтобы и он боялся, как я?
— Ладно... — сказал я. — А что слышно о тех? На другой ступени?
Сашка посмотрел без улыбки. Опустил голову.
— А о них ничего и не будет слышно... пока астрономы не увидят новую двойную звезду...
— Сашка... Возьмите меня с собой.
Он не удивился.
— Я уже думал... Но там жизнеобеспечение только на двоих...
— Жаль.
— Да... Ну, может быть, потом! Я спрошу...
“Потом”, — усмехнулся я про себя. И сказал:
— Спроси, конечно.
Во время разговора мы вышли к набережной у левого берега бухты. Она была отгорожена от прибрежных камней парапетом из тесаных гранитных глыб — видимо, для защиты улицы от штормовых волн. Сейчас, однако, внизу плескалась и мотала зеленые пряди водорослей безобидная зыбь. Я навалился грудью на ограждение. Сашка подпрыгнул, забрался на парапет, лег на нем, подперев щеки, постучал по камню кроссовками.
Причалов поблизости не было, слева стояли над берегом строения с вышками и мачтами — видимо, яхт-клуб. Белые треугольники парусов ходили туда-сюда вдали от берега. Бриг ушел от пристани на середину бухты и распускал желтоватую парусину на обеих мачтах. А ближе к набережной лихие ребята носились на виндсерферах — парусных досках. Парусов было много, все разноцветные, глаз не оторвешь...
Сашка сказал:
— Я тоже хотел так научиться, да все времени не хватает... Зато купался часто. Я на пляже учебники читал.
— Ты герой, — задумчиво похвалил я его.
— Ага... — согласился он с прежней дурашливой ноткой. Но без улыбки.
Тогда я встряхнулся:
— Сашка! А чего мы куксимся! Радоваться надо, что увиделись... И еще увидимся! У тебя полет — всего на три дня, а я... потерплю. У старых людей время бежит незаметно.
Он тут же повеселел. Возмутился:
— Ох уж, “у старых”! Вы еще это... средних лет.
— Тем более. А проводить тебя сегодня можно?
Сашка досадливо поморщился:
— Наверно, не разрешат. Это ведь спецрейс...
“Ну и ладно. Так даже лучше”, — подумал я.
Сашка глянул на часики, сказал виновато:
— Домой пора. Собираться... И мама ждет...
— Тогда попрощаемся здесь. Ты пойдешь, а я постою. Погляжу на паруса.
— Ладно! — Сашка, видно, тоже боялся долгого прощания.
— А я все-таки побывал в Ново-Камышине, — сказал я. — Как ты советовал.
— Знаю. Я ведь ездил в Овражки еще раз...
— Да? Зачем?
— Ну... про вас узнавал... — Он застеснялся и сказал быстро: — А еще с теми ребятами поиграть хотелось. Помните, которые тогда у костра... С ними хорошо! Не то что в Краснохолмске.
— А там что? Все никак не поладишь с одноклассниками?
— А когда ладить? Мы уже уехали...
— А здесь? Неужели тоже пристают и дразнятся?
Сашка насмешливо мотнул волосами.
— Что вы! Наоборот! Как узнали, что лоцман, смотрят... будто все время чуда какого-то ждут. А это ведь тоже... Я хочу, как все...
Он помолчал и вдруг спросил неловко:
— Книгу-то не нашли?
— Увы...
— А... — Он глянул нерешительно.
— Тетрадь? Нет, Сашка... Да и не было никакой Тетради.
— Это хорошо, — вдруг сказал он.
— Что хорошо?!
— Ой... дурак я! — Сашка от досады крепко хлопнул себя по затылку. — Я не так хотел сказать... Я вам один подарок сделаю! Когда вернусь...
— Какой?
— Пока нельзя говорить! Тайна!
— Ну, если тайна... А где ты живешь, не тайна? А то как я тебя найду, когда вернешься?
— Ой, верно!.. Улица Голубиной Почты, восемь, квартира два... Игорь Петрович, а вы зайдите к маме, когда меня не будет, ладно? Она обрадуется...
— Зайду... Ну, а теперь давай прощаться. Быстро и решительно!
— Ладно! — Он сел на парапет верхом, широко отвел свою ладошку и с размаху впечатал в мою ладонь. Рукопожатие получилось крепкое и веселое. И Сашка вскочил на парапете. Смешно и лихо отдал мне честь, крутанулся на пятке и побежал по граниту, как по узкому тротуару. “Свалишься ведь, акробат!” — хотел крикнуть я вслед. Но он уже прыгнул на плиты набережной. Пересек мостовую, на той стороне помахал мне еще рукой и ускакал за угол дома с вывеской:
“Кафе “В объятиях осьминога”
“Черта с два я пойду в такое кафе”, — решил я. И опять повернулся к морю.
Носились виндсерферы. Разноцветные. Лишь один — как бабочка-траурница, весь бархатисто-черный...
