Сет
– Ты все-таки ужасно примитивно мыслишь, – заявил Фаддейка. Выдав такую неожиданно солидную фразу, он съежился на подоконнике, подтянув колени к самым ушам, и стал смотреть в окутанный сумерками двор.
Юля фыркнула насмешливо и с обидой. Фаддейка опять повернулся к ней.
– Ну, посуди сама... Я же не утверждаю, что я настоящий марсианин. Просто я говорю, что у меня, наверно, что-то есть... ну, такое, марсианское, в крови. Может, кто-то из предков был марсианин. Прилетел, а вернуться к себе не смог. Еще в прошлые века. Ну, женился тут на ком-нибудь, вот и пошло...
– То Беллинсгаузен, то марсианин, – язвительно сказала Юля. От того, что за окном хмурый вечер, и оттого, что нет письма, было ей грустно, и в грусти этой проклевывалась какая-то ядовитая нотка. И Юля, сама того не желая, подъедала Фаддейку.
У него-то, у Фаддейки, было нормальное настроение, доверчивое. Он пришел, завел задумчивый разговор о том о сем и наконец признался Юле, что он марсианин. Ей бы, дуре, обрадоваться, что он доверил такую тайну, а она хмыкать начала. Будто это даже не она, а кто-то другой в ней сидит. Ну, Фаддейка наконец тоже выпустил колючки. Однако разговор не прекратил, сказал сердито:
– Не хочешь не верь. Только я тебе по правде, а ты...
– Но как ты докажешь, что это правда?
– Потому что я много раз там все видел!
– Ты что, летал туда? Или там родился?
Вот тогда он и выдал ей про примитивное мышление.
Потом, когда еще поспорили и скучная ядовитость у Юли незаметно растаяла, Фаддейка проговорил миролюбиво:
– Может, это по-научному все можно объяснить. Может, это у меня память такая... по наследству... Или как она еще называется, если от предков?
– Генетическая?
– Ага! Как у Аэлиты! Помнишь, она на Марсе сны видела про голубое небо и про земные облака? Потому что ее предки были с Земли. А я, может, наоборот... Конечно, про Аэлиту – это придумано, а со мной по-настоящему. Наверно, с моими предками это все было, а мне вспоминается... Разве так не бывает?
– Ох, Фаддейка... – вздохнула Юля, но уже не насмешливо, а удивленно. И даже чуточку испуганно: за него почему-то испугалась.
А он быстро повернулся, свесил с подоконника ноги, уперся ладонями в косяки и посмотрел Юле в лицо. Темновато так посмотрел, без искорки. И спросил медленно:
– А если это не с предками было, а со мной? А?
– Да ну тебя, – сказала Юля, по спине ее прошел холодок, как тогда, от песни...
А Фаддейка вдруг улыбнулся, постукал пятками по гулкой стене и проговорил уже слегка дурашливо:
– Спорим, что я по правде был на Марсе.
– Не буду я спорить. Если был – расскажи...
– "Расскажи"... Это трудно.
Юля прогнала непонятную зябкую боязливость и, подыгрывая Фаддейке, попросила:
– А ты начни по порядку. Как ты попал туда первый раз?
– Первый раз? Это странно получилось... В общем, я попал туда с марса.
– С Марса на Марс?!
– Ну да... Не с планеты же! Марс – это марсовая площадка на корабле. На мачте. Не знаешь, что ли? А еще жених – моряк на паруснике...
– Фаддей! Я правда за ухо...
– Сама просила – расскажи!
– Не про жениха ведь! Ты сам-то на корабле как оказался?
– Это когда я был юнгой у Беллинсгаузена на шлюпе "Восток".
– Тьфу... – в сердцах сказала Юля.
Фаддейка глянул удивленно. Потом сказал покладисто:
– Ну ладно, не верь. Мы ведь сейчас не про это... Считай, что я так играл... В общем, это было в Атлантическом океане, ночью, когда еще шли в тропиках... Тепло там и темно, и звезды большущие. Я забрался на марсовую площадку, чтобы... ну, короче говоря, так захотелось...
– Как на колокольню, – тихо и уже совсем серьезно подсказала Юля.
– Да! А там... ну, на высоте всегда как-то по-особенному, не то что внизу. И я стал глядеть на звезды, и Марс тоже увидел. Я долго смотрел... А он... Понимаешь, он начал приближаться, только не сразу, сперва незаметно. А потом все быстрее. И превратился в шар, будто красная луна... Знаешь, почему так вышло?
– Почему, Фаддейка?
Он опять поколотил пятками по стенке. Вздохнул:
– Я думаю, потому, что он – Марс, и площадка – тоже марс. Вот они и притягивают друг друга, ведь все родное друг к другу тянется.
– По-моему, это ты к нему тянулся.
– Ну, наверно... раз я марсианин... Потом от него по волнам дорожка побежала, светлая такая, как от луны, только оранжевая. Даже не по волнам, а будто по воздуху, прямо к марсовой площадке. И я уже сам не знаю, как на этой дорожке оказался и бегу по ней... Она твердая такая и звонкая, будто медными листиками посыпана... Сперва мне было хорошо, весело, ничуть не страшно. А потом как-то сразу – холод, небо такое... как паста в фиолетовом фломастере. И красные пески. И камни...
– А дальше?
– Потом много всего случилось... Там и хорошее было, но много печального. Вот ты, наверно, опять скажешь, что я придумываю. А если бы я придумывал, я бы уж что-нибудь повеселее сочинил, побольше интересных приключений и поменьше грустного...
– А что там грустного?
– Много. Потому что планета в то время уже совсем гибла от предательства.
– А кто ее предал?
– Сами люди, ее жители... Потому что воевали, воевали... Если война, это ведь всегда предательство для планеты.
– А почему они воевали?
– Ну, ты задаешь вопросики! Почему люди воюют? Ты у них спроси... Для этого и на Марс не надо летать... Хорошо еще, что там нет урановой руды и они до бомбы не додумались. Да и вообще до всякой взрывчатки не додумались, только луки и всякие метательные машины. Как у нас в древности... Но все равно знаешь сколько народу погибло! Почти вся планета опустела. И стены разрушились. И песок стал засыпать леса и озера... Юль...
– Что?
– А ты могла бы нажать кнопку?
– Какую кнопку?
– Будто не понимаешь.
– А при чем тут кнопка?.. Ты же сам сказал: там нет урановой руды.
– Юль, я ведь не про "там". Я про колокольню.
Юля смотрела встревоженно и вопросительно.
– Я тебе тогда не про все рассказал, как я на колокольне... Там ведь всякие мысли были. Даже дурацкие...
– Ну... какие? – осторожно спросила Юля.
Фаддейка неровно, толчками, сделал глубокий вдох, опять забросил ноги на подоконник и обнял колени. Сказал, уткнувшись в них носом:
– Вот ты представь хорошенько. Город весь спит, огоньков почти нету... И будто вся Земля спит. А я один не сплю, будто у ракетного пульта. И у меня приказ: через пять минут нажать кнопку. И вот уже совсем другая сделается Земля. Половины Земли вообще не будет, только огонь... Ты могла бы нажать?
– Фаддейка, ну ты чего это сегодня? – жалобно сказала Юля. – Зачем про такое?
Он тихо попросил:
– Ты не виляй, а скажи: смогла бы?
– Нет, конечно...
– А если бы тебе расстрел грозил за то, что приказ не выполнишь?
– Ну и... Нет, Фаддейка, все равно не смогла бы.
– По-моему, никто нормальный не смог бы... А ведь есть люди, которые могут. Даже без расстрела, а просто так.
– Это не люди, а психи.
– Я и говорю... Значит, все мы висим на ниточке из-за психов?
– Ну... не такая уж тонкая ниточка, – со старательной бодростью проговорила Юля.
– Юль, а ты согласилась бы умереть, если бы сказали: вот ты сейчас умрешь, а за это на Земле больше никогда не будет войны?
– Конечно, – искренне сказала Юля, хотя по спине опять прошел холодок.
– Я бы тоже. Даже и не испугался бы... Ну нет, испугался бы, но все равно... Юль...
– Фаддейка! Ты все-таки давай дорасскажи про Марс!
– Да что рассказывать. Ты все равно не веришь.
– Почему? Я верю... немножко. Интересно же.
Фаддейка повозился, устраиваясь в окне, как в раме картины. Хмуро усмехнулся:
– Там все таки проще, потому что без бомб. Но все равно обидно...
– Что обидно?
– Они там все такие... храбрые и гордые. Больше всего ненавидят предательство. А сами столько веков предавали всю планету...
– А сейчас? – осторожно спросила Юля. Она уже понимала, что эта сочиненная Фаддейкой сказка стала для него как самая настоящая правда.
Он сказал устало:
– Сейчас, наверно, нет. Они кончили воевать. Может, еще спасут Марс.
– А давно кончили?
– Откуда я знаю? Там другое время... Может, сто лет назад, а может, прошлой осенью...
* * *
Осень тянулась, как серая резина. Солнце не показывалось, и каждое утро было похоже на пасмурный вечер. Не случалось ничего плохого, но хорошего тоже не случалось, и все дни были одинаковы.
Одинаковые уроки, одинаковые разговоры, одинаковые телепередачи, одинаковые замечания в дневнике. И одинаковые мамины упреки крикливые, полные суровых обещаний, но торопливые и потому не страшные.
Во дворе было сумрачно и пусто, лишь одни и те же малыши деловито давили трехколесными велосипедами палые кленовые листья. Эти листья – желтые, как подсолнухи, – были единственными светлыми пятнами. Но их быстро затаптывали...
Самое унылое крылось в том, что все было известно заранее: что будет завтра, послезавтра, потом...
В праздники, а иногда и просто в выходные – если был "повод" – приходили одни и те же гости. Впрочем, иногда появлялся и новый – "интересный" – человек. Но и при новом человеке все шло по старому расписанию.
Нет, мама не требовала, чтобы сын шел спать или смотреть телевизор. Его сажали со всеми за стол, а телевизор выключали, чтобы это "современное бедствие" не мешало "общению".
Общение начиналось с тоста за хозяйку дома, скромного звяканья крошечными рюмками с коньяком ("а юным товарищам нальем газировочку..."). После глотка гости с минуту молча брякали вилками о тарелки с закуской, а мама глазами показывала ему, что нельзя взваливать на стол локти и ронять на скатерть салат.
Затем лысоватый и очкастый Виктор Вениаминович, мамин сотрудник по отделу "Станкоэкспорта", хитровато спрашивал:
– А что, леди и джентльмены, пока вы ищете нить светской беседы, не подбросить ли анекдотик?
– Только приличный! – не переставая жевать, вставляла Лариса Германовна – пожилая дама с белой как вата (но не седой) прической, лучшая мамина знакомая.
Виктор Вениаминович воздевал пухлые ладони (мол, разве я способен на неприличие!) и предупреждал:
– Но если вы это уже слышали, останавливайте без церемоний.
Его не останавливали, хотя анекдоты повторялись по три раза. Все вежливо смеялись.
Разговор делался живее, однако новым не становился. Повторялись все те же имена и случаи, решались бесконечно все те же вопросы. И опять сорокалетняя красавица в парике Роза Анатольевна рассказывала историю, как она в Марселе "отстала от своих", не могла отыскать гостиницу, и ее проводил до отеля вежливый офицер с "американского парохода". "Представьте себе, весь в белом, а сам чернехонький! Негр! А говорят, что негров в Америке угнетают!"
Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке... и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что "живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и неизвестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно...".
Было в общем-то ясно, что насчет "ящика с динамитом" – это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор визгливым криком:
– Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше! И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:
Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя!..
Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.
...И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.
И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым, и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами... И мама наконец-то никуда не спешила... Но кончилось это быстро и как-то скомканно. Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.
– Кто? – удивился он.
– Видишь ли... это твой отец.
Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверно, от слишком большой неожиданности. Только спросил:
– Значит, это неправда, что он погиб?
– Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.
– А где он был?
– Жил. В Москве... С другой семьей.
– А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? – сумрачно спросил он.
– Он... Когда тебе было полгода.
– Ладно. Я подумаю...
Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:
– А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?
Мама сказала очень серьезно:
– По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал... Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.
– А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?
– Да... Тогда было очень тяжело, и я написала ему.
– Я подумаю еще часик, ладно?
– Как хочешь...
Через час он сказал:
– Нет, я не пойду. По-моему, он предатель...
– Как хочешь, – опять сказала мама.
– А мы поедем опять на тот островок?
– Обязательно...
Но назавтра маму срочно вызвали на работу.
Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье... Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни...
Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость... Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!"
И грянул в прихожей звонок.
Он показался неожиданно громким. Наверно, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная вернулась через минуту. Сказала сыну:
– Там тебя спрашивают... Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет... Может, ты что-то натворил во дворе?
– Нет, – сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. – Это, наверно, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает... Я сейчас...
– Не Светки, а Светы, – сказала мама...
В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь – на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.
– Фа-Тамир...
– Мой привет и привет всех иттов вам, сет...
– Привет, Фа-Тамир.
– Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?
– Я все помню, Фа-Т... – он вскинул голову и сказал суше: – Да, маршал.
– Значит, вы готовы ехать, сет?
– Я оденусь, ладно? Вечер холодный.
– Я дам вам плащ и шлем.
– Тогда... – Он прислушался. За дверью опять пели. – Идем, Фа-Тамир.
В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.
Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже.
– Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?
Маленький сет народа иттов молча помотал головой.
Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.
Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслись совсем близко, у самых щек, звездная пыль, зазвенела от ударов подков невидимая медь.
Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.
Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.
– А где мой Тир?
– Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, – суховато отозвался Фа-Тамир.
– Не уследили?
– Его и не держали, сет. Он тосковал по вам и никого не подпускал к себе.
– Жаль. Теперь его не найти...
– Боюсь, что да, сет.
– Фа-Тамир, – на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой. – Зачем ты так? Все "сет" да "сет". Раньше ты называл меня Огонек.
– Да, с... да, мой мальчик. Но сейчас другое дело. Сейчас я посланец короля и должен держать себя, как велит это звание.
– Фа-Тамир! А зачем король зовет меня? Что-то случилось? – наконец не выдержал Фа-Дейк.
– Да... Да, сет. Он хочет попрощаться.
– Но... как попрощаться? Мы же попрощались в тот раз.
– Он хочет попрощаться совсем. Король умирает, Огонек, – сказал маршал.
