Владислав Крапивин. Ржавчина от старых якорей
Книги в файлах
Владислав КРАПИВИН
Ржавчина от старых якорей
 
"Паустовские" рассказы

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

 

Тайные письмена

 
Август для меня особенный месяц. В августе я часто вспоминаю детство — запахи перезрелого лета, подсыхающих тополиных листьев и теплой травы, звездные гроздья в небесной черноте, оранжевую пыль вечерних улиц, мягкий, уже непрочный жар дневной поры. Этот жар часто прогоняли северо-западные ветры.
Сейчас мне кажется, что в те времена, в середине двадцатого века, такие ветры (“норд-весты”, — мысленно говорил я) дули над нашей Тюменью в каждом августе обязательно.
Норд-весты не были ветрами плохой погоды. Они вовсе не грозили дождями, а только двигали в небе груды солнечных облаков. У этих груд лишь иногда появлялись “подошвы” сероватого, пасмурного оттенка.
Прежде чем зашуметь на городскими крышами и тополями, ветры пролетали над железной дорогой. Над насыпями и штабелями горячих от солнца просмоленных шпал, над складами и депо с полукруглыми крышами, над черными замасленными паровозами и бесконечными составами, замершими на запасных путях. Поэтому ветры пахли угольным дымком, смолистым деревом и грузами товарных станций. А мне казалось, что это запах далеких гаваней и грузовых причалов Атлантики.
...Моя первая книжка, из тех, что вышли в Москве, называлась “Звезды под дождем” По имени крохотной повести о мальчишке, который придумал сделать из черного зонта маленький планетарий. Но главная повесть в книжке была другая — про ветры, про ребят с воздушными змеями, про то, как под небом августа рождается крепкая дружба.
Когда книжку напечатали, я хотел было послать ее Константину Георгиевичу Паустовскому.
Да, я представлял, сколько писем приходит ему каждый день, сколько всяких пакетов, посылок, бандеролей — с рукописями начинающих авторов и с книжками таких, как я, молодых счастливцев, только что получивших в столичном издательстве авторские экземпляры. Но думал: а вдруг у него все же найдется пара часов, чтобы прочитать мои повести. Хотя бы бегло, “наискосок”. Не исключено, что Константина Георгиевича привлечет эпиграф, который я взял из песни любимого нами обоими Александра Грина: “С первым ветром проснется компас...”? А возможно, он обратит внимание в письме на мои слова, что книжка подписана в печать 23 августа — в день рождения Александра Степановича? И может быть, мастера тронет мое, сделанное в скобках, упоминание, что в этот же день, в этом шестьдесят пятом году, у меня родился сын. Ведь Константину Георгиевичу известна радость, когда появляется наследник...
Мне представлялось, как через какое-то (понятно, что довольно долгое) время я получу ответ. И вдруг там кроме обычных фраз с благодарностью за присланную книжку я прочитаю несколько слов одобрения? Вдруг, в самом деле? Ведь, если верить читателям, не такая уж слабая вещь. Еще до книжки, когда повесть напечатали в “Пионере”, пошли читательские отзывы — очень даже неплохие. А ребячий театр в одном московском интернате тут же поставил по “Той стороне, где ветер” спектакль и объявил автора своим школьным лауреатом...
Ободряя себя такими мыслями, я написал письмо. Отыскал в Справочнике Союза писателей московский адрес Паустовского. Тщательно запаковал книгу и конверт в хрустящую оберточную бумагу. И... не пошел на почту. Не решился.
Теперь думаю, что правильно сделал.
Через много лет, читая письма Паустовского, я поймал себя на том, что все чаще как бы пускаю по параллельным путям две жизни — его и свою. Где был он, когда я, тюменский пацаненок, пошел в первый класс... Какую книгу он писал, когда я понес в редакцию газеты “Тюменский комсомолец” свои первые стихи... Что делал, с кем разговаривал он, когда мы, студенты, в пятьдесят восьмом году, обсуждали судьбу Пастернака и сквозь зубы ругали власти (кстати, я в ту пору Пастернака знал очень слабо, но помнил, что его строчки Паустовский взял эпиграфом к своему “Черному морю”: “Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться...” Этого было достаточно, чтобы понять, какой поэт Борис Пастернак)... Ну, и так далее. Возможно, кому-то такая игра (а впрочем, и не игра вовсе) покажется странной и даже нескромной. Но, во-первых, это получалось само собой, а во-вторых, я никому никогда про такое свое занятие не рассказывал. Я просто как бы жил рядом с человеком, который многому научил меня в писательском деле и в жизни.
И вот я узнал в конце концов, что осенью шестьдесят пятого года Паустовскому было явно не до писем и бандеролей. Старый, усталый, измученный астмой, он делил свое время между заграничными поездками и больницами.
Ну, больницы — дело неизбежное. А как у него хватало сил для поездок? Значит, неуемная жажда жизни, желание видеть мир были сильнее утомления, сильнее тяжких хворей...
Я читаю письма и путевые очерки Паустовского и вижу его на площадях Рима, на фантастических улицах болгарского Созопола, на набережных Сены. Вижу и сами эти площади, улицы, набережные, поскольку описания мастера (даже в коротеньком письме) выпуклы и красочны, как стереокино... Вижу, например, как он, склонившись над низкими прилавками седых молчаливых букинистов, листает забытые книги о путешествиях и осторожно берет за шелестящие края старинные карты. Те карты, что рисовали безвестные французские лейтенанты, в середине девятнадцатого века проникавшие в глухие джунгли Африки; те карты, на которых в Южном океане еще нет Антарктиды, а Сибирь называется “Тартария”; те, что составляли штурманы давних экспедиций, впервые достигших неведомого берега...
Паустовский не раз писал о своей привязанности к географическим картам. В самом деле, без этой любви не было бы “Кара-Бугаза”, “Мещерской стороны”, “Черного моря”.
Мне нравится перечитывать у Константина Георгиевича описания старинных карт, которые он видел у букинистов. Вот одно из них.
“Дряхлые географические карты с видами на полях безлюдных поселений Южной Америки и Африки, где улицы заросли могучими агавами, с ландшафтами знаменитых водопадов и поднебесных гор лежали на прилавке рядом со старыми картами, отпечатанными в Англии. Они были выгравированы очень чисто и тонко, а на одной из них — тоже на полях были рисунки прославленных английских кораблей, таких, как “Бигль” и “Белерофонт”.
Представляю, как билось сердце писателя-путешественника и какое горькое сожаление он испытывал от того, что нет франков для покупки этих сокровищ.
Впрочем, описание, которое я здесь привел, сделано еще до той поры, когда я хотел послать Паустовскому книгу. Оно из очерка “Мимолетный Париж”, о поездке в 1957 году. А я в ту пору — что?.. Да, я рисовал свою карту. В общей тетради с красными корочками. Разлиновка клетчатого листа напоминала градусную сетку в меркаторской проекции. Тонко отточенным карандашом, сидя под стеной одинокой степной мазанки, я выводил контуры фантастического полуострова, на котором располагалась Страна Синей Чайки. Тогда, осенью пятьдесят седьмого года, я был со студенческим отрядом на целине, в Хакасии, и в редких перерывах среди работы, а то и по ночам писал повесть о сказочной стране. А для повести необходима была карта — с городами и горами, с заливами и островами...
Карта получалась лучше чем повесть. Навыков в картографии меня было больше, чем в литературе. Фантастические карты я любил рисовать еще в дошкольные годы. Мне приятно думать сейчас, что маленький Костик Паустовский, почти за полвека до меня, в своем заросшем старыми каштанами Киеве любил заниматься тем же...
Впрочем, игры с географическими картами во все времена были любимым делом для мальчишек. По крайней мере для тех, кто мечтал о дальних странах и путешествиях. В прежние времена таких ребят было много. Да и сейчас еще встречаются, как ни странно. До сих пор не все хотят быть директорами всяких ООО, маклерами, дилерами, дистрибьюторами и... тьфу, язык сломаешь.
У меня есть очень старая, изданная в 1785 году, книжка, я купил ее когда-то в московской букинистической лавке. Это собранные воедино, под твердым переплетом, тетрадки первого российского журнала для детей — “Детское чтение для сердца и разума”. Печатал его в Москве известный просветитель Николай Новиков. Тот самый, который был издателем знаменитого “Трутня” (за что и потерпел от матушки-императрицы).
Книжка пухлая, но небольшого формата, в потрескавшихся кожаных корочках. На первом, свободном от текста листе надпись порыжевшими чернилами: “Сiя Книга Принадлежитъ Ивану Панаеву”. Уж не тому ли знаменитому сподвижнику Некрасова? Конечно, имя и фамилия не редкие, да много ли было в позапрошлые века Иванов Панаевых, которых интересовали такие книги?
Если отвлечься от стилистической манерности той эпохи, то читать этот журнал поза-позапрошлого века интересно до сих пор. А для педагогов, мне кажется, даже и полезно. Есть вещи, которые не стареют с веками.
В нескольких номерах напечатана переписка отца с сыном — избалованным дворянским отпрыском лет десяти-двенадцати. Отец (весьма неглупый мужчина) отправил сына из столицы в деревню к своему брату, чтобы дитя, проведя месяц у дядюшки, познало жизнь, близкую к земле и природе. Дитя, избалованное петербургским бытом и подобострастными слугами, познавать такую жизнь сперва не хотело. Потом-то (в соответствии с задачей нравоучительного редактора) оно осознало пользу и преимущества сельского бытия, но в первых письмах его — сплошные вопли и жалобы. В частности — ядовитый рассказ, что его двоюродным братьям даже неизвестно такое светское развлечение, как игра в карты.
“Вчера спросил я у Петра: “Братец, нет ли у тебя карт?” — “Есть, отвечал он, какие тебе угодно. Пойдем со мною”.
Но представьте себе, может ли что-нибудь быть досаднее? Пришедши в ту комнату, где надеялся я найти карты, брат мой подал мне несколько ландкарт.
Я не знал, смеяться ли мне над ним или бранить его. — “Я просил у тебя карт, сказал я: “карт, которыми играют.”
“А это что ж?” отвечал он: “и это карты, которыми мы играем”. — “Играете?” спросил я: “как это?”
Он принес мне коробочку с подклеенными бумажками, на которых написаны были имена разных провинций и городов. — “Из этой коробочки, говорил он, вынимаем мы иногда по нескольку билетцов, и батюшка заставляет каждого из нас приискивать на карте тот город, имя которого он вынял, и после что-нибудь о нем рассказывать. Это бывает для нас очень весело.
Хотел бы я знать, что в этом есть веселова”.
А “веселова”, на мой взгляд, было немало. Точнее — заманчивого, зовущего в дальние края, говорящего о бескрайности мира. Особенно, в те времена, в эпоху Екатерины Великой, когда была еще масса неоткрытых земель.
Я хорошо представляю себе бледного городского мальчонку в паричке с косицей, в тесном шелковом камзольчике и кружевах, который с капризным лицом сперва сидит в сторонке, когда его двоюродные братья заняты азартной географической викториной. Потом незаметно придвигается ближе. Еще... Ну, мальчишка же, как и все, хотя и немало избалованный в своем столичном доме. Потрескивают свечи. А листы с тонко оттиснутой гравировкой морей, заливов, островов и гор шелестят притягательно, таинственно... Что же в них такого? Неужто в самом деле это столь увлекательно?.. Мальчик, виновато посапывая, проталкивает голову в скособоченном паричке между плечами братьев...
Интересно, что за карты у них были? Может быть, и Атлас Балтийского моря, что составил в середине восемнадцатого века капитан-лейтенант российского флота Алексей Иванович Нагаев (кстати, будущий адмирал и директор морского кадетского корпуса). Одна такая карта — с побережьем Карелии, где сейчас нынешний Выборг, — есть и у меня. Голубовато-серая шероховатая бумага, паутинчатые линии береговых контуров, россыпи мелких букв. Узорчатый картуш с завитками — овальная рамка с подробной записью о содержании карты и о том, что составлена она “по поручению Адмиралтейской коллегiи въ 747 году” (единица по обычаю того времени опущена). Меридианов и параллелей нет, вместо них — лучи старинной компасной системы координат. В давние времена карты с такой системой назывались портуланами...
Приходящие ко мне в гости мальчишки, когда видят эту карту, недоверчиво спрашивают:
— Неужели настоящая?
Настоящая. Как и многие другие. Например, карты северо-западных берегов Америки “съ означенiемъ путеплаванiевъ на судахъ бывшихъ при исполненiи Экспедицiи подъ Начальствомъ Флота Капитана Биллингса”, которые составил “Флота Капитанъ Сарычевъ” (кстати, тоже будущий адмирал). Или карты из книги о кругосветном плавании британского лорда адмирала Ансона, изданной у нас два с половиной века назад, в 1751 году...
Неведомыми путями они попадали в букинистические лавки Москвы и Петербурга, а оттуда в мои дрожащие от волнения руки. Благо, было время, когда стоили такие раритеты не столь уж дорого, а я получал за книги не столь уж мало...
Думаю, Константину Георгиевичу эти карты тоже понравились бы. В них есть свойство раздвигать мир не только во всю ширину морей и океанов, но и в глубину времен. Немного воображения, и ты уносишься в ту пору, когда Земля была молода, сотни островов были неведомы европейцам, а над синими водами скользили, как облака, высокие паруса фрегатов... Мне кажется, на таких картах есть неразличимые на первый взгляд тайные письмена, которые при внимательном чтении и расшифровке завораживают душу желанием новых открытий и разгадок — на просторах все еще безлюдных территорий, в сумраке древних подземелий, в космосе и в тех параллельных пространствах, которые придумали фантасты, но теперь уже, кажется, признают и ученые.
Эти письмена похожи на таинственные знаки, которые время от времени находят археологи на укрытых джунглями скалах и в храмах, что построили давно исчезнувшие народы.
О таких письменах я впервые прочитал более полувека назад.
Лет двадцать назад я рассказал про это в статье о своем друге Евгении Ивановиче Пинаеве, которую писал для “Уральского следопыта”. Журнал у меня не сохранился, но недавно я нашел рукописный черновик и у видел, что первая главка так и называется — “Тайные письмена”. Вот она...
“В моей комнате висит старая штурманская карта Канарских островов. Эту карту подарил мне Евгений Пинаев, он привез ее из своих плаваний. В центре карты остров Тенерифе (или, как писали раньше, — Тенериф). Он похож на топор без рукоятки. По берегам — россыпь экзотических названий городов, поселков и маяков. Посреди острова знаменитый тенерифский пик. Изображенный гравированными линиями рельефа, он выглядит выпуклым, как на ландшафтной модели.
Я как-то спросил:
— Женя, ты видел этот пик?
— Видел. Правда, он чаще всего закрыт облаками...
Я завидую. На Канарских островах я никогда не был. Знаменитую гору — белый конус, поднявшийся выше туч, — я видел, кажется, только на литографии старинной книги о плавании российского транспорта “Або” вокруг света (“Два года изъ жизни русскаго моряка. Сочиненiе Г.К.Блока. Санктпетербургъ. Въ типографiи Императорской Академiи Наукъ. 1854). И скорее всего, никогда не увижу в натуре — ни в облаках, ни без. Но все же у меня с тенерифским пиком кое-что связано в жизни.
Это было в давнем послевоенном детстве. Я, девятилетний, читал книгу “Навстречу гибели” о плавании Лаперуза...”
...В очерке я написал неправильно. Мне было всего семь лет. Я — первоклассник. Январь сорок шестого года. За окном, над марлевой занавеской-задергушкой — похожая на круглый мячик луна. Лампочку на липком, засиженном мухами шнуре я опустил низко к столу, стою коленками на табурете, грудью навалился на край столешницы. Он давит мне ребра, но я не прерываю чтение. Такая книжка... Я взял ее у соседа-четвероклассника Лешки Шалимова (он же Пашка Шаклин, он же просто Павлик из разных моих книг). Книжка растрепанная, в обшарпанном коленкоровом переплете песочного цвета. “Лаперуз” пишется “ла Перуз”. Наверно, довоенное издание. Уже будучи взрослым, я сообразил, что это была часть большой книги Николая Чуковского “Водители фрегатов”...
Итак, дальше.
“В самом начале этой повести рассказывалось, как члены научной экспедиции прибыли на остров Тенериф и решили подняться на пик. Раньше там не бывал ни один европеец.
Проводники из местных жителей довели путешественников до половины пути и дальше идти отказались. Они не могли пересилить страх! Они говорили, что выше, на отвесных скалах сохранились тайные древние письмена. Кто их увидит — обязательно погибнет.
Путешественники двинулись вверх одни. Они не верили в эти письмена.
Но письмена были.
Я отчетливо помню эту фразу: “Но письмена были”!. Она ударила по мне с силой неожиданного и радостного открытия”.
 
Да, это было так. Луна в окошке засияла с удвоенной силой. Занавеска вздулась парусом. Ветер прошелестел по комнате. Помню, что я даже вскрикнул.
Мама, которая у плиты жарила на трескучем масле картошку, оглянулась:
— Что с тобой? Ногу отсидел?
— Мама, тут написано: они были!
Мама едва ли вникла в суть. Но поняла: у меня открытие. Ладонью провела по моему стриженному затылку.
— Вот и чудесно. Я рада...
А я весь вечер жил с ощущением чуда. С ним и уснул...
Мне кажется, что такие же тайные письмена можно различить на старых картах. Если сможешь увидеть их — удача. Если сумеешь хоть что-то разгадать — приблизишься к чуду. Конечно, не всякий умеет это. Но среди детей умеют многие. И я умел. Мне явно слышался в картах Голос Дороги.
Еще не зная толком очертаний материков, не представляя, где какая страна, я — вечно голодный дошколенок — рисовал карты огрызками цветных карандашей. На оборотах каких-то старых ведомостей, которые приносила с работы мама. Рисовал наугад, наивно полагая, что какая-то “географическая” интуиция, особые силы природы помогут моим пальцам (кстати распухающими от ревматизма) провести нужные линии. То есть такими словами я тогда, конечно, не думал, но надежда была.
Разноцветными штрихами я закрашивал территории разных земель, а потом шел к маме. Спрашивать: где что. Помню, что маме нездоровилось, у нее была температура. Через несколько дней ее увезут в больницу с рожистым воспалением. Но сейчас мама делала усилие и объясняла, что “это у тебя похоже на Францию, а здесь вот, на берегу моря — Одесса, где учатся Миля и Сережа”. Это были мои старшие сестра и брат. Упоминание о них прибавляло мне уверенности, что карты правильны. И я шел разрисовывать их дальше.
Яркость карт, их декоративная “оснастка” в детскую пору мне казалась не менее важной, чем сугубо географические данные. Я разглядывал в книгах копии портуланов, где по берегам толпились воинственные туземцы с луками и копьями, среди волн вздымали фонтаны чудовищные киты и разбухали круглые паруса каравелл и галеонов, а компасные картушки и розы ветров раскидывали тонкие лучи по всем океанам и континентам...
Однажды, после четвертого класса, я вздумал сам смастерить такую карту. Именно смастерить, поскольку речь шла не о бумаге, а о мозаике.
Толчком послужила случайная находка.
В то давнее время, длинным жарким летом сорок девятого года, я жил в окраинном районе Тюмени, который называется Затюменка. Наша улица Нагорная тянулась по краю глубоченного лога. Про этот лог рассказывали, что в старину он служил крепостным рвом. По дну лога текла речка Тюменка. По правде говоря, не речка, а простой ручей. Лишь весной Тюменка разливалась так, что по ней можно было даже плавать на лодке.
Наше семейство — мама, я, маленький братишка Олег и отчим — снимали две комнатки в столетнем бревенчатом доме, у хозяйки тети Поли. При доме был садик и огород. Грядки огорода нависали над логом, не было даже изгороди.
Пробравшись меж картофельной ботвы, я оказывался на крутом откосе. Здесь было царство бурьяна, полыни, конопли и осота. Душные запахи трав слоями висели в прогретом воздухе. На рыжих проплешинах шуршали струйки сухой глины — ее сталкивали вниз красно-черные узорчатые жуки-пожарники и громадные пауки, которых я называл тарантулами. Мохнатых “тарантулов” я отчаянно боялся. И все же я долгие часы проводил в логу. Строил плотины на Тюменке, где стрекотали прозрачными крыльями стрекозы. Лазал среди высоких травяных зарослей на склонах и представлял, что это африканские джунгли. Искал подземные ходы и клады.
О кладах и подземельях я стал мечтать, когда услышал рассказ дядюшки, что в давние-давние времена, еще до основания Тюмени, в этих местах лежала столица татарского ханства — с крепостью и богатыми базарами. Недаром один из участков здешней земли сохранил название “Царское городище”. Позже Царское городище было перерыто, сглажено, занято постройками и городским стадионом. А тогда это был квадратный островок, со всех сторон окруженный логом. На островке не было ничего, кроме травы (даже разбивать огороды там не разрешалось). А мне под глинистой толщей этого островка чудились тайны и сокровища.
Древних сокровищ я там ни разу не нашел. Но вообще-то интересных находок было немало. Особенно на свалках мусора, который хозяйки сбрасывали в лог со дворов. Здесь можно было обнаружить фигурные подсвечники, медные узорчатые ручки от дверей, разбитые статуэтки, мятые граммофонные трубы, ржавые жестяные таблички страховых обществ со скрещенными якорями и старинными буквами “ять” и много других интересных вещей. Однажды я нашел изъеденные ржавчиной останки револьвера “Наган”. Это был барабан в рамке, от которой тянулись два изогнутых отростка — то, что осталось от рукоятки.
Револьвер я подверг тщательной реставрации. Сделал новую деревянную рукоять, вставил ствол из медной трубки, отчистил барабан так, что он стал свободно вертеться в рамке. Приспособил курок из толстого гвоздя — он оттягивался и щелкал благодаря тугой резинке. Теперь я ходил в лог с оружием. Засовывал его за ремень, который специально надевал поверх майки. Револьвер не стрелял, но вид у него был грозный. Злоумышленников (если таковые вдруг повстречаются) можно было взять на испуг. А отвратительного тарантула можно было огреть рукояткой — если, конечно, хватит храбрости дотянуться, а не драпать сразу сломя голову...
Но моя история связана не с этой находкой. С другой.
Однажды среди мусора я заметил плоский осколок с картинкой. Осколок был с мою ладонь, а на картинке — зеленовато-синий кораблик. Он занимал всю площадь неровной фаянсовой плитки. Старинный кораблик — с надутыми, как пузыри, парусами, длинными флагами и высокой кормой. Как я думаю теперь, это был кусочек старинного блюда из Голландии или Германии.
Откололся от блюда кораблик так удачно, что уцелел почти полностью. Не было лишь кусочка кормы и уголка заднего треугольного паруса.
Естественно, я увидел в этой находке особый смысл. Намек на будущие приключения и путешествия. И понял, что грешно будет просто полюбоваться на кораблик и спрятать в ящик со всякими мелкими игрушками.
А что делать? Первая мысль была — заключить в рамку и повесить на стену. А вторая — кораблику требуется простор...
Был кораблик похож на те, что я видел в книжках по Колумба и Магеллана, которые брал в ближней детской библиотеке на улице Луначарского. Были в тех книжках и карты — с такими же корабликами и с лучистыми компасными звездами...
Ура! Я сделаю такую вот карту, а кораблик станет ее главной деталью!
Поскольку нарисован кораблик на фаянсе, я и всю карту сделаю фаянсовой. Выложу ее из кусочков битой посуды! Я слышал про мозаики из разноцветных камней, украшавшие стены музеев и станций метро. Вот и у меня будет такая же, только поменьше.
Опыт создания мозаичных картин у меня уже был. Правда, очень давний, дошкольный. Он был тоже связан со свалкой. Вернее, с помойкой, которую я любовно описал однажды в своем литературном дневнике, когда повествовал о родной улице Герцена. Вот он, этот отрывок. При нынешней технике это очень удобно — нажал пару кнопок, и нужный текст перескакивает из старого файла в новый...
“...В дальнем углу двора, поодаль от дощатой уборной находилась помойка. Этакий большущий ящик, похожий на домик, у которого снят один скат крыши. Но помои туда лили редко, обычно выбрасывали всякий сухой мусор. Так что правильнее это сооружение было именовать мусорным ящиком. Но все говорили “помойка”.
Место это для нас, ребятишек, было крайне притягательное. На помойке можно было найти массу интересных вещей. Разбитые патефонные пластинки, которые так интересно запускать в воздух. Треугольные флаконы от одеколона “Даиси” с кавказской красавицей на этикетке. Пузырьки и ампулы из-под лекарств. Этикетки от шоколадок, которые кое-кто из жильцов получал в “литерных” пайках. Разные пуговицы, пряжки, ложки со сломанными черенками, рюмки без ножек (девчонки ставили их как медицинские банки, когда играли в больницу), рваные грелки (резина годилась для рогаток), разломанные будильники, перегоревшие лампочки (гранаты!) и еще множество всяких неожиданных предметов.
Особенно много было битой фаянсовой посуды.
Среди дошкольного населения двора (когда мне было лет пять) началось однажды увлечение посудными осколками. Мы собирали на помойке кусочки тарелок, чашек и блюдец с золотыми и разноцветными ободками, с рисунками цветов, с пестрыми узорами. Тут имели место своего рода эстетические критерии: чем богаче, ярче рисунок, тем больше ценился осколок.
Девочки этими осколками играли, как кукольной посудой, мальчишки составляли из них коллекции. Шел азартный торг и обмен.
Я собрал довольно богатую коллекцию, держал ее под крыльцом в большой железной коробке (ржавой форме для выпечки хлеба). Почему не дома, а в тайнике, не знаю, не помню. Возможно, ради пущей романтики.
Коварная Галка Петрова (сестра рыжего Тольки, которая была старше его на год) разнюхала тайник и похитила мои сокровища. Причем после этого из своего окна на втором этаже дразнила меня и показывала самые красивые осколки.
Я безутешно ревел. Мама меня утешала. Она говорила, что принесет мне с работы, из военкоматского “женотдела”, красивые зеленые осколки от абажура настольной лампы, которая разбилась в кабинете военкома. Этот подполковник по фамилии Панченко якобы так грохнул кулаком по столу, рассердившись на подчиненных, что лампа со звоном полетела на пол.
Я утешился. Сообразил, что зеленые осколки (каких еще ни у кого не было) можно будет обменять на всякие другие.
Но мама осколки почему-то не принесла, а я про них вскоре забыл: увлечение “посудными” коллекциями стремительно пошло на убыль и сменилось другим — воздушными змеями...”
В дневнике я поленился написать, что любимым моим занятием было складывать картины из разноцветных осколков. Потому я так и горевал, когда Галка сперла коллекцию.
И вот теперь, с корабликом в руках, я снова думал о фаянсовых мозаиках.
Прикинув масштаб работ, я понял, что одному управиться будет нелегко. И решил привлечь своего приятеля, одноклассника Альку Головкина. Алька был большим любителем книг, вроде меня, и человеком с воображением.
Услыхав про мои планы, он тут же загорелся “карточной” идеей. Но внес нотку практицизма:
— Сделаем карту, и куда ее потом?
Я понял, что у Альки в этом деле должен быть свой интерес.
— Пусть висит у нас на стенке по очереди! Неделю у тебя, неделю у меня.
— А потом отнесем в школу! Будет выставка летних заданий, Вера Ивановна говорила! Может первое место займем! Или хоть пятерки по географии заработаем!.
Я одобрил эту мысль. Алька сбегал домой и скоро вернулся с большущим железным противнем. Он тащил его, выгнувшись назад и стукая коленками по гулкой жести.
— Во! Нашел в кладовке! На нем будем карту складывать!
— А дома тебе разрешили?
— Да бабушка про эту штуку и не помнит!
— Ой... — усомнился я.
Алькина бабушка была еще крепка умом и здоровьем. По-моему, она ничего не забывала. Была она Альке не родная, а какая-то троюродная или даже просто соседка, но родители вручили ей все полномочия для Алькиного воспитания и с этим следовало считаться.
— Да ни фига, — сказал мой интеллигентный приятель.
Ну и ладно. В конце концов, это его проблемы...
Усевшись на теплом от солнца крылечке, мы принялись разглядывать карты из новенького учебника географии для пятого класса — такие нам недавно продали в школьной библиотеке. Какую карту выбрать для мозаики? Карта полушарий, конечно, не годилось, много с ней возни. И я, и Алька понимали, что главное в нашей работе — не географическая, а декоративная часть: кораблик, пестрые розы ветров и все такое прочее. А что там будет на карте, не столь уж важно. Потолковали, поспорили и выбрали Черное море. Мы недавно прочитали книгу Сергея Григорьева “Малахов курган” (я — уже второй раз) и романтика первой Севастопольской обороны крепко сидела в нас. Тем более, что героем книги был мальчик Венька, наш ровесник...
Но для моря надо было много синих осколков, а на свалках попадались в основном белые или пестрые. К счастью, однажды мы наткнулись в логу на большой синий кувшин с пробитым донышком. Его должно был хватить, особенно, если сделать обрамление моря из белых осколков, которые должны были изобразить береговой прибой.
Для морских берегов и окружающей суши годились осколки от горшков и кринок разных коричневых оттенков (не фаянс, но тоже блестят). На лесные массивы мы собирались пустить осколки большой зеленой кружки (ее мы тоже нашли на свалке) и старой сахарницы, которую я раскокал дома, бессовестно свалив вину на двухлетнего брата...
Для подготовки к работе мы собирались на втором этаже тети-Полиного сарая. Раньше здесь располагался сеновал, но в ту пору коровы у тети Поли не было и от сена сохранился лишь запах теплой травяной трухи. Мне он, конечно же, казался запахом заморских земель. По углам валялись гнутые стулья с тисненой кожей рваных сидений, висели на стене мятые абажуры и рамы от картин, блестел никелированный ободок на диске граммофона (кстати, вполне исправного), торчало из хлама колесо древней прялки, похожее на штурвал. В общем, обстановка была самая подходящая, романтичная. Солнце врезалось в зеленоватый сумрак сквозь щели в досках плоскими желтыми пластинами. Разноцветные кусочки фаянса сверкали, как драгоценности.
Мы наметили мелом на железе контуры карты и для начала выложили в верхнем левом углу разноцветную компасную звезду с восемью лучами. Мы ошибочно считали, что это роза ветров. Рисунок мы скопировали с книжки про Севастополь.
Полюбовавшись звездой, стали думать, как закрепить кусочки мозаики на железе. Попробовали сырой глиной, но она высыхала и отваливалась.
— Нужен вар, — сообразил Алька.
Мы отправились через мост на левый, низкий берег Туры, в район, который называется “Зарека”. Там во дворах, а то и прямо у воды лежало немало дощатых лодок местных жителей. Щели в лодках обычно заливали черным липучим варом.
Побродив по песку и среди штабелей сырых сосновых бревен, мы нашли подходящую перевернутую лодку. Начали ползать по днищу на четвереньках и отдирать ленты засохшего вара. Но очень скоро кто-то бдительный (с перепугу мы не поняли кто) заорал на нас, пришлось уносить ноги.
Но в конце концов нам повезло. В одном дворе мы увидели щетинистого седого дядьку, который конопатил новую лодку и заливал конопатку разогретым на керосинке варом. Подкатились к нему с вежливой просьбой. Дядька оказался хороший. Предложил отлить для нас порцию вара в консервную банку. Но мы предпочли взять “сухим пайком”. Завернули в лопух несколько твердых, похожих на каменный уголь комков. Вежливо сказали “большое спасибо” и двинулись дугой, далеко обходя место, где едва не были пойманы при пиратских действиях.
Через мост шли не торопясь. Доски настила были горячими от солнца. Сквозь щели далеко внизу была видна желтоватая вода. Старый деревянный мост поскрипывал всеми сваями и балками, когда по нему шли груженые “ЗИСы” и полуторки. Казалось, он может рассыпаться в любой миг, но мы верили, что это случится потом, когда нас тут не будет.
...Мост и в самом деле рассыпался, но гораздо позже, в семидесятых годах. Развалился он сам по себе, будучи почти пустым. По словам очевидцев, по нему в тот момент проезжал только одинокий мотоциклист. Говорят, он уцелел...
С моста открывался вид на зеленые откосы правого берега и на соборы старинного монастыря. Эта картина вдруг сделала поворот в моих мыслях о карте.
— Алька! А если на выставке скажут: “Почему у вас Черное море? Вы что, плавали по нему?” Давай лучше сделаем карту нашего города!
— Чокнулся, да? Сколько улиц надо выкладывать! Запутаемся на фиг!
— А мы не нынешний город сделаем, а тот, когда его только начали! Выложим Туру, лог и крепость с башнями и стенами. Из коричневых осколков получится во как!
— А кораблик тогда зачем? По Туре корабли на плавали.
— Еще как плавали! Купцы всякие. Аж до самого Ледовитого океана и даже в Англию. Мне дядя Боря рассказывал!
Мой дядюшка и правда не раз просвещал меня на предмет тюменского прошлого.
Алька, однако, не поверил. Сказал, что мне напекло голову.
— Тебе самому напекло... ниже спины... А почему тогда на старом гербе Тюмени корабль?
— Это тебе тоже твой дядя сказал?
— Я сам видел! В музее!
Алька, видать, в музее не бывал. А я был не раз — и с мамой, и один. Особенно мне нравился там громадный скелет мамонта. Но сейчас о скелете говорить было не к месту.
— Там такой железный щит, а на нем корабль! И написано, что герб Тюмени!
— Врешь!
— На что спорим?
— На что хочешь!
— Если есть корабль, отдашь свой ножик со штопором!
— А если нету, отдашь свой наган!
— Сказал тоже! Твой ножик против нагана — сопля на палочке!
— Значит, забоялся?
— Ладно, айда! — Я же знал, что выиграю.
 
Музей был недалеко от моста, на горке. Белое двухэтажное здание с высоким крыльцом и колоннами (бывшая городская дума). На фронтоне — черный циферблат курантов (которые в те годы не шли). Над курантами — деревянная, весьма затейливой архитектуры пожарная вышка. Над ее балконом блестела медная каска дежурного.
Мы спрятали вар в траве газона и поднялись по ступеням. Полутемный вестибюль встретил нас ласковой (просто спасительной!) прохладой. Менее ласковой оказалась седая сухопарая контролерша:
— И куда это вы собрались, такие красавчики?
Мы и правда были “красавчики”. В обвисших сатиновых трусах, замызганных майках, с черными после лазанья по лодке коленями и семенами сорняков в отросших челках.
— Мы... посмотреть... — робко сообщил я. — Разве нельзя?
— Вот как. Для “посмотреть” надо брать билеты...
Мы переглянулись. У нас в карманах, конечно, не было ни копейки. Да и карманов-то не было.
— Но говорили же по радио, что для школьников в каникулы бесплатно! — брякнул я наобум, с нахальством отчаянья. И оказалось, что попал почти в точку.
— Бесплатно, это если экскурсия.
— А мы экскурсия! — заявил Алька, снимая с майки и пряча в кулаке репейный шарик. — Мы... для школьного задания.
— Оно и видно, что экскурсия, — вздохнула билетерша. — Судя по всему, до музея побывали в шахте... Ладно, идите уж. И чтобы руками ничего ни-ни...
Мы клятвенно пообещали, что ни единым мизинчиком... И конечно потрогали и пушку времен Ермака, и кольчуги, и широкий кривой бердыш на черном древке, и длинное кремневое ружье семнадцатого века. Благо, что никого кругом не было. Пусто, гулко, прохладно.
...Кстати, меня всегда поражали эти перестраховочные музейные правила: ничего нельзя касаться. Помню, как веселились в Москве ребята из “Каравеллы”, когда пришли однажды в Музей армии. Недалеко от крыльца музея стоял на специальных рельсах настоящий стальной бронепоезд (может быть, и сейчас стоит, куда ему деваться). И вот, перед этой броневой махиной на специальной железной стоечке торчала табличка: “Экспонаты руками не трогать”...
Итак, мы с Алькой полюбовались оружием.
— А теперь смотри, — торжествующим шепотом сказал я. И развернул Альку за тощие, с облезлым загаром плечи.
Тяжелый щит с темной потрескавшейся краской висел напротив окна.
Алька посопел. Потом надулся и сказал:
— А корабль без паруса. Значит, не настоящий.
— Как не настоящий! С мачтой же! А зачем же мачта, если не для паруса? Просто его тут еще не подняли!.. Да не пыхти, не нужен мне твой ножик, только не спорь больше.
— А что это за фиговина сверху, над кораблем? — сказал повеселевший Алька.
— Гляди, тут же написано. “Герб Тобольской губернии, воинская пирамида с оружием...” Потому что Тюмень тогда была в Тобольской области. А теперь наоборот.
— Никакого оружия не видать, — пробурчал Алька, чтобы сохранить остатки самолюбия. — Ну, ладно... А этот герб будем делать на карте?
— Если ты считаешь, что надо... — решил я уступить часть инициативы приятелю. Чтобы он не расстраивался.
— Наверно, надо. В школе скажут: молодцы, любите свой город...
На следующий день мы пришли в музей снова. На этот раз в брюках и в чистых ковбойках.. Алька даже повязал пионерский галстук. Я галстука не нашел, зато надел новенькие сандалии, а за ремешок на штанах сунул толстую чистую тетрадку — для исторических рисунков и записей. Было жарко в длинных “шкерах” и плотных рубашках, зато в таком виде мы были вполне “экскурсия”, и билетерша пропустила нас без спора. По-моему, даже преисполнилась некоторым уважением.
Мы срисовали в тетрадь схему первой тюменской крепости, что когда-то стояла на стрелке Туры и Тюменки. Схема была проста — одна стена и башнями с юго-восточной стороны. С других сторон избушки города были защищены обрывами реки и лога.
Мы убедились, что чисто географическая часть карты не принесет нам больших трудностей. Выложим синий, с пенными волнами изгиб Туры, коричнево-зеленые контуры оврагов, сделаем белый фон, а на нем — герб, розу ветров и фигурную надпись. Кораблик же пустим прямо по реке — пусть плывет к океану...
Для начала мы стали выкладывать звезду. Фаянсовые осколки на каплях вара прилипали к железу хорошо. Вар, насадив комочками на проволоку, мы разогревали на свечке. При этом не забывали поглядывать сверху на двор. Если бы тетя Поля увидела, как мы жжем свечку на сеновале, подняла бы крик, что спалим все хозяйство (и, это я понимаю теперь, не без основания).
Однако все шло сперва хорошо.
Мама с крыльца кликнула меня обедать. Алька тоже пошел обедать, к себе. Потом мама велела мне идти на рынок за капустой.
— Или сиди с Олежкой, а я схожу сама.
— Нет уж, лучше я! Надоело штаны ему менять... Если Алька придет раньше меня, пусть подождет.
Однако Алька пришел через час после моего возвращения. И в самом скверном настроении.
— Давай все отклеивать. Бабка хватилась противня, требует назад.
— А ты зачем сказал, что он у нас!
— Я не говорил. А она: “Не знаю, куда он подевался, но если к вечеру не найдется, кое с кем будет громкий разговор...”
— А может, ей все рассказать? Может, поймет, когда выслушает?
Алька сказал, что бабушка, конечно, выслушает, она терпеливая. Но потом возьмет длинное полотенце, скрутит жгутом и сложит вдвое. Дальнейшее понятно.
Я не мог, разумеется, требовать от Альки такой жертвы. К тому же, он объяснил, что после “воспитательного разговора” противень все равно придется отдать, бабушка упряма.
Мы с горестным чувством начали разрушать нашу работу.
Засохший вар пристыл к железу крепко. Мы еле отколупали все детали мозаичной звезды. А когда отколупали, поняли, что работа не кончена. Остатки вара не хотели отскребаться от железа. Мы перевернули противень и, удерживая его над головами, стали снова разогревать вар свечкой и отскабливать Алькиным ножиком.
Липкая горячая капля упала Альке в дырку сандалии. Он взвизгнул и нагнулся. Я с трудом удержал железный лист. Но не удержал огарок. Горячий стеарин пролился Альке на шею, прямо в заросший светлым пухом желобок. Алька с воем вскочил, ударился теменем о гулкое железо и сказал слова, недостойные советского школьника и пионера.
Было совсем не смешно.
Я стал объяснять Альке, что закапал его не нарочно. Алька сказал, что вся эта фигня ему надоела. Сейчас он заберет противень и отнесет его знакомому дяде Грише, у которого есть паяльная лампа. Этой лампой они отчистят железо в одну минуту.
Я сказал, что помогу дотащить противень. Алька ответил:
— Обойдусь...
И ушел, снова стуча коленками по железу.
Непонятно было, поссорились мы или нет. Ну да ладно. Если и поссорились, то не надолго. А вот карту было жаль. Ясно, что мы уже никогда не вернемся к этой работе. И дело даже не в утерянном противне. Просто угасло вдохновение. Идея ушла в прошлое, а возвращать прошлое бесполезно.
Но и расставаться с мечтой о прекрасной карте просто так было обидно.
Я собрал всю фаянсовую россыпь в жестяную коробку, сверху положил осколок с корабликом. Завернул коробку в кусок мешковины и зарыл в логу, среди густой полыни. Я как бы хоронил свою мечту, но в то же время и сберегал ее. Потому что не выбросил кусочки, так и не сложившиеся в карту, а превратил их в клад. Может быть, через много лет кто-то случайно отроет жестянку и будет гадать: что это и зачем? А тайна всегда хороша, если даже ее не разгадали...
 
Любопытно, что через двадцать с лишним лет со мной снова случилась история, связанная с корабликами на посуде. И с картами.
В ноябре семидесятого года мне вдруг позвонили из Иностранной комиссии Союза писателей:
— Не хотите ли вы поехать в ГДР на совещание?
— М-м... признаться, не очень хочу.
— Но вы же еще ни разу не были за границей!
— Да, но сейчас дома дел невпроворот. — Я с ребятами затевал строительство яхты “Том Сойер”. — Разве больше некого послать?
— Понимаете, нужен молодой писатель. А у вас, к тому же, в ГДР есть публикации. Там совещание по детской литературе, как раз по вашей теме. Так что лучше, если бы вы захотели...
Я понял: если откажусь сейчас, потом черта с два куда-нибудь пустят.
— Возьмите фотокарточки для загранпаспорта и срочно прилетайте к нам, — велела “комиссионная” дама. — Самолет на Берлин через трое суток, а нужно еще оформить документы...
Елки-палки! Мне и ехать-то не в чем. Единственный приличный пиджак ухитрился измазать суриком, когда, забыв переодеться, помогал ребятам на стапеле. И ни пальто нормального, ни шляпы, только морская фуражка с “крабом” и затрапезная демисезонная тужурка.
Так и полетел. Пальто, правда, успел купить в Москве (кстати, немецкое). Не очень-то оно сочеталось с видавшей виды флотской фуражкой, которую мне подарил боцман Женя Пинаев. Зато фуражка сочеталась с украшенной шевронами штурманской курткой — я ее носил на правах командора “Каравеллы” и надел в поездку вместо пиджака. В таком виде и предстал перед иностранными писателями, приехавшими на совещание в город Веймар. Объяснял всем, что был “спешно вытащен за шиворот” прямо из ребячьей флотилии, где вел занятия. “О-о...” — с пониманием кивали мои коллеги из разных стран. Мое морское обличие вносило в среду собравшихся “киндершрифтштеллеров” известную долю экзотики.
Из Союза со мной прилетели сюда еще два писателя. Я не упоминаю имен, поскольку всегда боюсь обидеть людей, о которых пишу, какими-то неточностями или излишней иронией. Хоть и прошло три десятка лет, а все-таки... Впрочем, одного я совсем не помню. А второго помню хорошо, поскольку и потом встречался с ним неоднократно. Это была видная фигура в украинской детской литературе. Назову его здесь Тарасом.
Оба моих спутника были довольно почтенного возраста. И я понял, что для “возрастного разнообразия” в нашей делегации действительно был нужен молодой автор. Я подходил еще и потому, что в “гэдээровских” газетах и журналах были напечатаны кое-какие мои отрывки, а в детском издательстве Берлина готовилась пара книг.
Совещание проходило скучновато. Писатели собрались в основном из стран соцлагеря и говорили с трибуны правильные слова о важной роли детской литературы в воспитании будущих членов социалистического сообщества. В кулуарах было интереснее. Случалось, что, сказав правильную речь, ораторы в перерыве подъезжали к нам, к советской делегации, с вопросами, “выходящими за рамки программы”. Особенно этим отличались наши хозяева-немцы. Почему-то больше всего их интересовали две темы: когда наконец у нас начнут издавать Солженицына и отчего советские власти так сурово относятся к гомосексуалистам?
Приходилось проявлять дипломатию (иначе фиг еще когда попадешь в загранпоездку). Насчет Солженицына я отвечал, что сие от меня не зависит, поскольку издательскими делами я не ведаю и вообще живу далеко от столицы. А плохого отношения к сексуальным меньшинствам я не замечал, поскольку сам к ним не принадлежу и проблемы их меня никогда не волновали. (“О да, — кивали вежливые собеседники. — Вы не имеете мёглихкайт (то есть возможность) говорить вся правда. Мы тоже не всегда это имеем”).
В переводчики нам был дан молодой литератор спортивного вида, звали его Ганс-Иоахим Гримм. По его словам, он был прямой потомок знаменитых сказочников. Тарас, знавший Гримма по прежним встречам, шепотом сообщал мне свои сомнения. Однако вслух сомнений не высказывал. Ганс-Иоахим был человек неровный и склонный к конфликтам. Одно хорошо — никаких колючих вопросов он не задавал, о политике вообще не говорил. Только непатриотично ругал немецкие нравы и порядки, в частности, излишнюю любовь соотечественников к аккуратности и дисциплине.
— Вы посмотрите на этих баранов! — громко вещал Гримм по-русски, оказавшись перед красным светофором на узенькой, пустой, без единого автомобиля улочке. Несколько прохожих безропотно топтались на краю брусчатого тротуара — им в голову не приходило, что можно перейти дорогу, пока не зажегся зеленый свет. Гримм хватал меня и Тараса под руки и, шагая по-журавлиному, вел нас через брусчатую мостовую на глазах у онемевших от изумления веймарцев.
Случалось, что поздним вечером, Гримм в отеле “Элефант” пил с нами горилку, которую в изрядном количестве (чтобы не усохнуть от ностальгии) прихватил с собой из Киева Тарас. Иногда он со мной и Тарасом гулял по городу. Третий наш спутник общался с кем-то на стороне, а Тарас и я держались вместе. Несмотря на изрядную разницу в возрасте...
Естественно, в первые же дни мы обозрели достопримечательности Веймара, в том числе знаменитый памятник Шиллеру и Гете, поставленный перед столь же знаменитым городским театром. В расположенный поблизости Бухенвальд (мемориальный комплекс на месте концлагеря) я не поехал. Не понимаю, зачем создавать музеи и памятники на таких кровавых местах. По-моему, их надо выжигать огнеметами и ставить там лишь черный камень со словом “Проклятие”. Вместо Бухенвальда я отправился в школу, к местным пятиклассникам. Хотелось посмотреть, какие они, нынешние немецкие пацанята.
Оказалось, что ребята вполне такие же, как в Москве и Свердловске. Так же резвились на перемене, так же завизжали, когда узнали, что придется на следующем уроке ходить по одному в медицинский кабинет на прививку. Разница была лишь в языке да в одежде — у немецких педагогов хватало ума не обряжать ребятишек в унылую униформу серых и коричнево-черных расцветок. Были мальчишки и девчонки удивительно разноцветными — в пестрых свитерах и ярких курточках.
Я рассказал пятиклассникам — где-то с помощью Гримма, а где-то собственными стараниями — про свой парусный отряд и про свою книжку “Дэр Ваффентрэгер Кашка”. Так я перевел название повести про маленького оруженосца. Гримм прочел из этой повести отрывки — она уже была подготовлена к изданию на немецком языке. Дети благодарно похлопали и посмеялись. Они не теряли оптимизма, несмотря на предстоящие уколы...
Ну ладно, а при чем здесь кораблики на посуде и карты, спросит читатель. Об этом чуть позже. История связана с магазинами, а в магазины ходят, когда есть деньги. Денег сперва почти не было, выданных перед поездкой марок и пфеннигов хватало лишь на кофе и платные туалеты. Но после выступления в школе я вернулся к себе в отель “Элефант”, и там отыскал меня представитель издательства “Киндербухфелаг”. Оказалось, что он жаждет вручить мне аванс за книгу “Sterne unterm Regen” (“Звезды под дождем”). Я охотно пошел навстречу желанию издательского агента. Он, вежливый до невозможности, благодарил меня, словно я, взяв деньги, сделал ему одолжение. Затем он сообщил, что перед отъездом я смогу получить аванс еще за одну книжку (если у издательства будет такая “мёглихкайт”).
Полученная сумма (весьма, кстати, немалая) тут же перевела меня из разряда безденежных созерцателей в ранг состоятельных “граждан мира”. Можно было ходить по многочисленным лавочкам, окружавшим центральную Марктплац, “отовариваться” сувенирами, пить пиво в аккуратных немецких забегаловках, заглядывать в ресторанчики и вообще чувствовать себя полноценными людьми, а не “советише туристен”. Я уделил часть марок Тарасу, который обещал вернуть долг в Москве советскими деньгами (и вернул). После этого мы, отправились в “свободное плавание” по Веймару.
Веймар был прекрасен. С его дворцами, маленькими уютными площадями и старинной готикой он похож был на иллюстрации к сказкам предков нашего Ганса-Иоахима. А еще больше (так мне казалось) — к сказкам Андерсена. Был самый конец ноября, темнело рано. В домах с острыми крышами, в магазинчиках и барах загорались уютные окошки. На Марктплац уже поставили высоченную рождественскую елку. Она была еще без украшений и лампочек, но это придавало ей особую таинственность. Кроме того, над елкой висел маленький желтый месяц — словно просил, чтобы его записали в елочные игрушки.
На площади нешумно играли мальчишки и девчонки в разноцветных курточках и шапках с помпонами. Они казались мне похожими на Герду и Кея. Правда, не было снега (порхали только одинокие снежинки-искры) и ребятишки играли без санок — или перекидывались мячом, или гоняли по брусчатке на маленьких складных велосипедах. Но все равно ощущалась рождественская сказочность.
И покупки мои были “в том же ключе”. В лавочке с игрушками я приобрел золоченую жестяную елочку с подсвечниками, вертушкой и колокольчиками и разноцветные витые свечки для новогоднего праздника. Ничего подобного тогда в наших магазинах не продавалось.
Приобретения Тараса были более прозаическими. В основном — всякие шмотки для себя и для жены. Особенно ему хотелось привезти супруге “что-нибудь загранично-меховое”. Он разглядывал в магазинах пушистые горжетки, жилетки, воротники и допытывался у продавщиц, из какого они меха. Чаще всего мы гуляли без Гримма, словарного запаса у нас не хватало.
— Мяу? — спрашивал Тарас, встряхивая в руках пушистую курточку. Продавщица охотно кивала: действительно, курточка сшита из “мяу”. Тараса это не устраивало, супруга не оценит столь дешевого меха.
Наконец он увидел на витрине дамские брюки из черного каракуля. По моим понятиям это была “сплошная жуть, каменный век”, но Тарас объяснил, что наоборот, последний крик моды. Только марок на этот крик у него не хватало. Он просительно глянул на меня, но я ответил уклончиво. Мол, подождем несколько дней. Если до отъезда не потрачу все деньги или получу обещанный аванс, тогда пожалуйста. А пока... “у меня ведь тоже есть жена”.
И тут же я узрел товар, который заставил биться мое влюбленное в море сердце.
Это был набор всяких стаканов, бокалов и рюмок из тончайшего стекла. Аж целых тридцать штук! На стекле пестрели красочные корабли старых времен. Всякие когги, каракки, каравеллы и галеоны. Их разноцветные паруса и флаги, казалось, шевелились на стекле, как в морском воздухе. В тесноте бюргерской лавки я вмиг учуял ветры Атлантики и южных морей!
— Майне либе фрау! Битте, дизэ глессер мит шифен!
Почтенная “либе фрау” положила плоскую большущую коробку на стекло прилавка, назвала цену и глянула на меня со скрытым сомнением. Видимо, в моей платежеспособности ее заставила усомниться мятая суконная фуражка с потускневшим якорем.
Меня, однако, цена не смутила. Вдохновленный возможностью столь удачного приобретения (и показывая на фуражку) я объяснил почтенной фрау на ломаном немецком, что “я есть торговый моряк из России и покупаю “дизэ глессер” для “майне камераден”, с которыми мы в нашей кают-компании будем “тринкен русише водка унд францёзише коньяк”.
Фрау расцвела и упаковала коробку в хрустящую серебристую бумагу с розовой, украшенной бантом лентой. Мы расстались со взаимными изъявлениями удовольствия. Лишь Тарас удовольствия не испытывал: моя покупка сильно сокращала его шансы на приобретение “караушенхозе”. Впрочем, открытого огорчения он не показывал.
Когда мы вернулись в отель, Тарас вместе со мной полюбовался распакованной “корабельной” посудой и предложил обновить пару стаканов путем употребления оставшейся горилки. Я однако возразил, что потом посуду придется мыть, а после горилки появляется некоторая неровность движений, чреватая тем, что я не довезу до дома весь комплект.
Мы использовали для горилки гостиничные бокалы (кстати появился Гримм). Любовно поглядывая на коробку с пестреющими парусами, я рассказал Тарасу и Гримму историю, как мы с Алькой пытались сделать карту с корабликом. Решил, что людям, имеющим отношение к детской литературе, будет интересен столь романтический сюжет. Ганс-Иоахим и правда слушал внимательно (не забывая жевать украинское сало). Тарас же был рассеян. Я понял, что перед его взором до сих пор маячат каракулевые женские брюки.
Так оно и оказалось. Улучив момент, мой киевский собрат спросил переводчика, не одолжит ли тот некое количество марок для покупки “караушенхозе”.
Гримм хладнокровно отвечал, что лишних марок у него нет, а штаны Тарас называет неправильно, поскольку “Карауше” означает не “каракуль”, а “карась”. Затем обратился ко мне:
— А банку ты потом так и не откопал?
— Нет. Зато клад вернулся вон в каком виде... — Я сделал в сторону коробки неверное движение головой.
— Да, — не менее размагниченно кивнул поднабравшийся горилки Гримм. — Но эти склянки все же не есть карта...
Однако назавтра появились (будто вопреки Гримму) и карты.
В букинистической лавке на Марктплац я увидел большую серую папку с надписью “Schцne alte Karten” (“Прекрасные старые карты”). Это были копии карт, составленных в эпоху средневековья и Возрождения.
Седой, похожий на профессора хозяин лавки, поглядывал на меня с подозрением, словно не был уверен, что я достоин стать обладателем столь замечательного издания. Однако, узнав, что я есть “киндершрифтштеллер”, пишущий для детей книги о море и кораблях, а также занимающийся со школьниками парусным делом (как у меня слов хватило для такого объяснения!), хозяин весьма подобрел. Поздравил с прекрасной покупкой и пригласил заходить еще. Покупка, кстати, обошлась не многим дешевле, чем стаканы с корабликами. Это нанесло последний удар по надеждам Тараса на каракулевые брюки. Он даже высказался, что-то насчет “гипертрофированной жюль-верновской увлеченности у детских авторов, не выросших из матросских костюмчиков”. Я вскипел и тут же отплатил:
 
Рухнули мечты Тарасьи
Раздобыть штаны карасьи.
 
Читатель может уличить меня. Мол, имя Тарас придумано, значит, такой эпиграммы быть не могло. Каюсь, такой не было. Но была похожая, со словом “карасьи” и зарифмованным именем героя.
После этого наши отношения весьма охладели и Тарас не пошел ко мне в номер любоваться картами. Я любовался один, раскидав листы по полу и по кровати. За этим занятием застал меня агент издательства, чтобы вручить еще один аванс. С полученными деньгами я пошел к Тарасу мириться. Дал ему марок, сколько надо. Тарас помчался в лавку, но вернулся мрачнее тучи. Каракулевые штаны были уже проданы.
Я чувствовал себя виноватым и пытался утешить коллегу всякими советами и совместным хождением по лавкам с одеждой и сувенирами. Однако эквивалента бараньим порткам так мы и не нашли.
На следующий день мы поехали в Берлин, чтобы переночевать там и утром лететь домой. Была суббота, магазины по дурацкому немецкому обычаю закрывались сразу после обеда. Девать полученные накануне марки было некуда. Где их можно обменять на рубли, я понятия не имел. Догадывался, что дома — точно нельзя. Еще и неприятности поимеешь, такие были времена. Оставалось одно — высадить оставшуюся сумму в питейном заведении.
Мы остановились в отеле “Беролина” (старинное название немецкой столицы). Там оказался ночной бар. Мы засели в баре втроем: Тарас, я и провожавший нас Гримм. Стали пробовать все что видели на полках. И в конце концов пришли к выводу, что самая хороший напиток здесь — итальянский вермут.
Употребив по полстакана, мы потребовали еще. И затем с завидной регулярностью я обращался к бармену снова и снова:
— Нох айн маль “Цинцано”...
Бармен и его помощник со смесью ужаса и негодования смотрели на варваров, которые в чистом виде и в неимоверных количествах поглощают напиток, употребляемый цивилизованными людьми в аптечных дозах и для коктейлей. То, что один из нас их соотечественник, им в голову не приходило. Кстати, в конце концов Гримм откололся. А мы продолжали сидеть, поскольку задача финансовых трат была далеко не решена, а от прекрасного “Чинзано” — “ни в одном глазу”.
Тарас простил мне свою неудачу со штанами, говорил, что любит меня и мои книги, и звал в Киев. Я кивал.
— Нох айн маль “Цинцано”, биттэ...
Наконец в голове слегка зашумело. Пора было идти спать, утренний рейс — ранний.
На прощанье я усмотрел пузатую бутылку с весьма экзотической наклейкой: парусник на фоне карты полушарий.
— Геноссе бармен, их виль дизэ фляше мит шиф! — (кто знает немецкий, да простит меня).
Бармен бурно запротестовал. Из его речи я понял, что эта бутылка не есть товар для продажи, она имеет чисто декоративную функцию.
Я совершенно трезво погрозил бармену пальцем:
— Найн, найн! Дас ист унрехт! Унвар! Их хабе рехт унд вунш дизэ фляше цу кауфен. То есть я имеет право и желание ее покупайт!..
Тарас тянул меня за рукав.
К бармену подошел помощник (а может, начальник), что-то быстро сказал. Бармен с резиновой улыбкой принес бутылку и поставил передо мной.
— Данке шён, — величественно отреагировал я и протянул купюру с портретом не то Гете, не то Шиллера. — Нет-нет, сдачи не надо.
Последнее было сказано по-русски, но бармен понял. Это в момент изменило его отношение ко мне. Улыбаясь уже вполне искренне, он помог мне подняться...
В номере я упаковал бутылку в чемодан. А коробка с посудой в чемодан не влезла. В аэропорту я попытался объявить ее ручной кладью, поскольку опасался за судьбу тонкого стекла. Но стоявшая на контроле фройлен решительно этому воспротивилась. С тяжелой после вчерашнего головой я затеял перепалку:
— Как фройлен не понимает! Это же обязательно фербрехен!
Ко мне полетел провожавший нас Гримм
— Слава, что ты мелешь! “Фербрехен” — это “преступление”!
— Я хотел сказать “оно разобьется”!
— “Разбиваться” значит “цербрехен”!
— Черт вас побери с вашими приставками... — Пришлось отдать коробку.
К счастью, “цербрехен” не случилось. Я привез посуду в родную столицу в целости. Экзотическую бутылку тоже. Ее содержимое мы с друзьями в редакции “Пионера” поглотили в тот же вечер. Напиток оказался чудовищной дрянью, каким-то слабым и вонючим джином. Однако пустую бутылку я привез домой, в Свердловск, и она долго стояла в серванте, прекрасно сочетаясь с “корабельными” стаканами и рюмками.
Гости выражали неизменное желание испытать эту веймарскую посуду в деле. В итоге через несколько лет от нее остались лишь две рюмки и фужер.. Их я храню на память о предрождественской неделе в Веймаре, который остался в моей памяти, как сказочный, андерсеновский город.
Ребят из “Каравеллы” карты интересовали гораздо больше, чем стаканы. Разложив карты на полу в отрядной кают-компании, юные подшкиперы, штурманы и капитаны подолгу разглядывали старинные изображения нашей матушки-планеты с удивительными рисунками кораблей и морских чудовищ. И в конце концов нарисовали похожую карту на восьми картонных листах.
На этой карте разворачивались азартные игры с крошечными моделями кораблей, которые вели сражения и отправлялись в дальние экспедиции. Условия игры определялись не банальными кубиками с доминошными дырками, а верчением тяжелого корабельного штурвала, чья специально отмеченная ручка определяла направления ветров и длину очередного корабельного хода...
А купленные в Германии карты хранились у меня два с половиной года. И расстался я с ними почти без сожаления.
Вот как это случилось...
 
Опытные яхтсмены говорят, что наше далекое от морей Верх-Исетское озеро по силе ветров и волнению похоже на Финский залив. Не знаю, штормовать в “Маркизовой луже” не приходилось, но на озере я сам видел, как взбесившимися волнами выбрасывает на берег морские яхты с тяжелыми балластными фальшкилями.
Понятно, что нашим легоньким швертботам порой приходится не сладко. Да и более крупным судам — тоже. И одно из первых таких испытаний выпало флотилии в давнем семьдесят третьем году.
В конце июля на морской базе ДОСААФ праздновали День военно-морского флота. Привлекли и “Каравеллу”. Наш флот тогда еще был совсем не велик. На праздник мы смогли выставить лишь три суденышка: две польские разборные яхточки со складными мачтами и надувными бортами и того же размера швертботик типа “Кадет”. Недавно построенный “Кадет” (по имени “Том Сойер”) был довольно крепок. А польские кораблики типа “Мева” — “Андрюшка” и “Драккар” — за предыдущие три года немало потерпели в бурных уральских водах и к тому моменту представляли собой весьма хлипкие конструкции.
Для “представительства” с нами пошел гафельный кеч, недавно построенный в ребячьем клубе, с которым мы поддерживали дружеские отношения. Кеч обычно называли “шхуной”, поскольку он напоминал “Испаньолу” из недавно вышедшего на экраны “Острова сокровищ”. Это было судно, которое соорудили на основе морского шестивесельного яла. Ял принадлежал “Каравелле”, но мы его по доброте душевной подарили союзному клубу и помогли в строительстве.
Увы, наша помощь оказалась, видимо, недостаточной. “Корабль” внешне получился эффектным, но ходил медленно, на поворотах часто “зависал”, и, чтобы положить его на другой галс, иногда требовалось пользоваться веслами. “Ну да ладно, — решили мы и наши друзья. — Для праздника сойдет. Главное, произвести впечатление на зрителей”.
Задача наших парусников была проста — походить туда-сюда перед пляжем и пирсами главного яхт-клуба, пока на берегу говорят торжественные речи и проводят построения курсантов морской школы. С этой задачей все суда вполне справились. Зрители на берегу аплодировали. А когда ракетой был подан сигнал об окончании “водного парада”, пошли домой, на полуостров Малоконный.
Здесь-то, словно по этому ракетному сигналу, все и началось!
Засвистело сразу, как в кино. Небо сделалось серым, забрызгало дождем. Вмиг похолодало. И все это — вопреки радужным обещаниям синоптиков. Стала нарастать волна, появились на серо-желтой воде кудрявые гребни. Р-романтика, если смотришь на нее с берега. Но мы-то смотрели с яхт.
Ветер по закону “всемирного свинства” начал дуть с веста, как раз оттуда, где находилась наша родная база. И расстояние-то не больше мили, но ведь “мордотык”, против ветра не попрешь. Значит надо двигаться в лавировку, зигзагами. Для маленьких проворных суденышек это не представляло труда. Но “шхуна”, будь она неладна, в такую погоду не могла идти острее, чем в галфвинд. Моталась от берега к берегу, а вперед по курсу за час не продвинулась ни на кабельтов.
Я вместе с хозяевами был на этой посудине. И был еще наш взрослый инструктор Сергей. Но нашей помощи не хватало. Чтобы управляться с парусами и рулем требовалась работа всего экипажа, десятка человек. А это были в основном пацанята. Храбрые, но ни разу не нюхавшие такого ветра и волны. Они даже с веслами не управлялись, когда приходилось пускать их в дело при поворотах носом к ветру.
Под полными парусами шхуну сильно кренило, хлестало через борт. Я скомандовал убрать бизань и кливер. Однако с половинной парусностью эта посудина отказалась двигаться вообще. Убрать паруса и добираться до базы на веслах нечего было и думать, не выгребем.
Дуло так, что с ребят срывало береты.
Наши яхточки прыгали вокруг шхуны, выполняли правило: при штормовой погоде не уходить далеко друг от друга, чтобы в случае аварии прийти на помощь. А какую помощь они могли оказать? Сами еле справлялись. Там были совсем юные матросы под командой капитанов двенадцати-тринадцати лет.
Наконец шторм начал просто-напросто разламывать наши суденышки. У “Андрюшки” мачта изогнулась “суставчатой” дугой, корпус с фанерными шпангоутами и резиновой обшивкой скрутило под напором паруса винтом, открылась течь. Капитан Андрюшка Шуклин принял единственно верное решение — выбрасываться на берег. У “Тома Сойера”, которым командовал Саша Шильников, что-то там заело, он не мог скрутить поворот и начал стремительно убегать от “шхуны”. Мне пришлось послать ему на помощь единственную уцелевшую яхточку — “Драккар”.
— Есть! — сказал Валерка Новоселов, маленький, но бесстрашный рулевой. И с ходу вошел в поворот оверштаг. У зазевавшегося матроса Сережки Самойлова гиком сорвало берет. Но “Драккар”, вместо того, чтобы сквозь брызги и пену ринуться за “Томиком”, заплясал на месте с растравленными парусами.
— Слава, нас залило! — крикнул Валерка.
— К берегу!
Теперь обе “Мевы” лежали на прибрежном песке. А “Томика” уносило все дальше. Мы видели, что экипаж пытается спустить грот, но на мачте, кажется, застопорило ползуны.
Нет ничего страшнее, когда твои ребятишки в опасности, а ты смотришь и не можешь помочь. Моторки в ту пору у “Каравеллы” еще не было. Спасательные катера станции ДОСААФ на воде не показывались.
Наконец Сашке и его матросам удалось под полуспущенным парусом развернуть “Тома Сойера”. Он помчался к берегу и скоро вылетел на пляж рядом с “Мевами”. И я понял, что такое настоящее счастье.
Теперь даже тот факт, что несчастная “шхуна” торжественно засела в камнях недалеко от берега, я воспринял без драматизма. Взрослый хозяин “шхуны” и наш инструктор Сергей прыгнули в воду, помогли посудине сойти с камней. Она стала на якорь. Почти все перебрались на берег. Сырой ветер свистел над пустым берегом, налетали шквальные дожди. Одежда была мокрой насквозь. Командир наших друзей сказал, что уводит ребят домой, рядом была трамвайная станция.
— А судно?
— Приткнем пока к берегу...
— Его раздолбает волнами. А что останется, разворуют.
— Ну и черт с ним. Я отвечаю прежде всего за ребят.
Что же, он был прав по-своему. Но эта его правота не укладывалась в рамки тех понятий, которыми жила “Каравелла”. Как можно бросить судно, если оно еще на ходу? Это же все равно, что флаг спустить во время боя...
Экипаж “шхуны” сумрачно ушел. Мы починили “Драккар” и “Томик”. Лишенного мачты “Андрюшку” привязали за кормой “шхуны”. Две яхточки с самыми опытными капитанами и матросами усвистали к другому берегу, а оттуда курсом крутой бейдевинд помчались на базу. И дошли благополучно. Через час их экипажи по берегу вернулись к “шхуне”.
“Шхуна” поняла наконец, что теперь на ней не прежние “салажата”, а опытный народ. Повела себя прилично. Правда, шкоты застревали в блоках и рвались, тяжелый руль заедало, но все же база приближалась. Стало темнеть. Все понимали, что дома родители, видя такую погоду, “стоят на ушах”. Однако азарт победителей был уже сильнее тревог, холода и усталости.
Наконец мы завели “шхуну” в тихую бухточку у базы. Там она, кстати, и догнивала потом несколько лет. Бывшие наши союзники на это судно не претендовали — считали, видимо, что потеряли на него право. А нам эта посудина была не нужна... А в тот вечер, когда все труды были уже позади, под темными тучами — словно в награду измученным и весело-злым мальчишкам — прорезалась над водой желтая щель заката...
...Через несколько дней я вручал всем, кто был в той “праздничной” переделке, награды. Не было грамот и дипломов. Поэтому слова с благодарностью за выдержку и смелость были написаны на обороте карт, которые я два с половиной года назад привез из Веймара...
Ребята выходили из шеренги, получали такую вот грамоту и сдержанно благодарили. То, что они не дрогнули во время шторма, казалось им не геройством, а делом вполне естественным. Они знали, что придется такое испытать еще не раз. И были правы.
И было это двадцать восемь лет назад.
По разному сложилась у тех мальчишек судьба. Кого-то я потерял из вида, с кем-то встречаюсь до сих пор. Но даже и те, кого я вижу сейчас взрослыми, остаются в моей памяти мальчишками той поры. Того штормового дня. С мокрыми от дождя и летящей пены лицами, с отброшенными ветром волосами, с прикушенными губами и прищуренными упрямыми взглядами...
У меня из веймарских карт остался лишь один лист. Меркаторская карта мира с длинным заголовком: “NOVA TOTIUS TERRARUM ORBIS GEOGRAPHICA AC HIDROGRAPHICA TABULA”. По-моему все понятно без перевода. Издана “табула” где-то на границе шестнадцатого и семнадцатого веков. Ее океаны, как и положено было в те времена, богато украшены компасными картушками, кораблями и морскими чудовищами. На ней много белых пятен и фантастических, не существующих на самом деле земель. Но есть места и вполне уже известные, разведанные, обжитые. Так на территории, называемой “Tartaria”, я нахожу родной город “Tumen”. И снова погружаюсь памятью в те времена, когда зарыл на склоне тюменского лога клад с корабликом на фаянсовом осколке...
 
Ребята рассказывали, что дома они разглядывали полученные в награду карты и представляли себя штурманами на старых скрипучих парусниках — современниками Магеллана и Френсиса Дрейка. Это была, конечно, игра. А для серьезных занятий по штурманскому делу были во флотилии “Каравелла” другие карты. Тоже отнюдь не новые, но уже наших времен. Часто — с тонкими карандашными линиями курсов, по которым ходили в дальние рейсы теплоходы, учебные парусники и громадные морские яхты. По всем морям и океанам.
Были карты наши и заграничные, с эмблемами гидрографических обществ разных стран. Особенно нам нравились британские. Некоторые были напечатаны в сороковых годах, во время войны, но со штампов, изготовленных еще в конце девятнадцатого века. Те самые издания с тончайшей гравировкой, о которых писал Паустовский — с рисунками маяков и кораблей на полях...
Понятно, что такие карты в магазинах не купишь. Это все были подарки. От друзей из морских клубов в Риге и Севастополе, от экипажей разных судов, где у нас тоже были друзья. От моих читателей-моряков, которые, узнав про “Каравеллу”, присылали карты по почте или приносили в редакцию “Уральского следопыта”. От нашего друга Евгения Ивановича Пинаева — он во время плаваний на парусниках и рыболовных судах поднакопил немало такого добра.
Очень ценили в отряде карту пролива Босфор. Вернее, две карты — северную и южную. Чтобы увидеть пролив во всей красе, надо было соединить два листа. И тогда вот он — путь из Черного моря во все воды мирового океана!
“Босфор” подарил нам штурман дальнего плавания Захар Липшиц.
Мы познакомились с Захаром в шестьдесят девятом году, в Риге, на учебной трехмачтовой шхуне “Кодор”, которая пришла из Ленинграда. Напросились на шхуну в гости и, надо сказать, были встречены там отменно. “Командовал” встречей Захар — молодой штурман с изящными манерами и обворожительной улыбкой. Показал ребятам все, что они хотели видеть — рубки, приборы, систему управления. Объяснил проводку бегучего такелажа на судне с бермудским парусным вооружением. Рассказал пару морских историй. При расставании обещал писать в отряд письма. И стал писать. И много раз приезжал в Свердловск, погостить в “Каравелле”. Он стал капитаном дальнего плавания, командовал грузовыми океанскими теплоходами, ходил на них по всему земному шару и посылал нам из дальних портов открытки с кораблями и пиратами, всякие сувениры и письма с удивительными случаями из флотской жизни.
Сейчас капитан Липшиц преподает английский язык в морском колледже в Петербурге. Все такой же элегантный, слегка ироничный, только чуть поседевший. По-прежнему он полон морских сюжетов, которыми охотно делится, появившись у нас в гостях.
Надо сказать, карта Босфора была для “Каравеллы” своего рода символом. Ведь этот пролив — граница между Европой и Азией. А наш Екатеринбург лежит тоже вблизи этой границы. И мы не раз пересекали ее, когда ходили в походы на ближнее Волчихинское водохранилище. А потом говорили Захару, что плаваем мы в общем-то в тех же местах, что и он, только севернее...
Это всегда было увлекательным делом — изучать по морским картам премудрости навигации. Ребята ползали по расстеленным на полу листам, разглядывая цветные колечки маяков и хитрые символы навигационных знаков, расшифровывая надписи с характеристиками маячных огней и числа на голубых линиях изобар, разглядывая рельеф побережий, щелкая штурманскими параллельными линейками при прокладке курсов и вращая пеленгаторы на большущих морских компасах. Они читали “тайные письмена” древней науки мореплавания. И океанские ветры начинали гудеть в соснах леса, что подступал к окраине нашего далекого от морей уральского города...
Карт для таких занятий всегда хватало.
И непонятно, что это дернуло нашего юного штурмана Сережку Сомова подъехать к сумрачному капитану третьего ранга с глупым вопросом:
— А не найдется ли у вас каких-нибудь старых ненужных морских карт? Нам в отряде они пригодились бы...
Случилось это осенью семьдесят первого года, когда группа из отряда была в Севастополе. Знакомые учительницы через своих мужей-офицеров устроили экскурсию на крейсер “Слава”. Крейсер был старый, бывший “Молотов”. Участвовал в войне. Имел на счету немало славных дел. Был на этой длинной стальной громадине свой музей. Там сопровождавший нас капитан третьего ранга с гордостью показал нам старую фотографию: экипаж крейсера с Верховным Главнокомандующим товарищем Сталиным, который посетил “Молотов” в сорок седьмом году. Мальчишки вежливо молчали. Они были детьми родителей, воспитанных “оттепелью” шестидесятых годов. Отношение к Иосифу Виссарионовичу в их сознании было вполне отчетливым. Офицеры это учуяли. Разговор стал более официальным.
Ребятам рассказывали про модернизацию вооружения. Про огневую мощь, которая, несмотря на солидный возраст корабля, такова, что противнику связываться со “Славой” весьма опасно. Ребята охотно верили и спрашивали о другом: в каких дальних морях бывал крейсер, что у него в штурманской рубке, каким сводом сигналов он пользуется при встречах с иностранными кораблями... И тут-то Серега сунулся со своим вопросом о картах.
Капитана третьего ранга аж перекосило. Он разразился длиннейшей нотацией, что школьники с Урала — люди, конечно, сухопутные, но все же должны понимать элементарные морские правила, коли уж носят якоря на нашивках. Одно из правил то, что навигационные карты — сугубо секретные документы, которые после списания не дарят туристам, а сжигают, соблюдая строжайшие инструкции и нормы.
Я украдкой показал Сереге кулак — чтобы не вздумал возразить и похвастаться отрядной навигационной коллекцией.
Надо сказать, Сережке вообще не везло в общении с морскими офицерами. Незадолго до того, летом, были мы в Ленинграде и пришли а крейсер “Аврора”. Ну. экскурсия как экскурсия. Музейные помещения, знаменитое орудие, чей выстрел возвестил начало великой революции, и все такое прочее. Только офицер-экскурсовод почему-то был настроен сухо. Может быть, не верил, что уральские ребята могут всерьез увлекаться морским делом, хотя и носят рубашки с якорями. Может быть, поджимало расписание и он куда-то спешил, а надо было возиться с сопливыми экскурсантами. Может быть, он уловил настроение ребят: “Аврора” их интересовала прежде всего как корабль, а не как “воплощение боевой и революционной славы”. Наконец вышли на открытую палубу. Глядя на легкий мостик между надстройками, Сережка спросил:
— А можно подняться на спардек?
— Здесь нет спардека. Не бросайся зря терминами, — обрезал пацана капитан второго ранга. У Сережки побелели костяшки сжатых кулаков. Я готов был уже вмешаться. В самом деле, ребята привыкли, что такие мостики над палубой называются спардеками. В чем тут грех? Но юный штурман Сомов опередил меня. Щелчком сбил с шеврона у локтя невидимую пушинку и вскинул на офицера глаза.
— Извините. Я не знал, что на вашем корабле другая терминология, — произнес он с холодной учтивостью.
В это время с топотом подлетел к нам вечный неудачник Алешка Усов. Он постоянно отставал и терялся в Ленинграде, ухитрился это сделать на “Авроре”. И теперь был счастлив, что догнал нас.
— Что за беготня? — вспылил офицер. И повернулся ко мне. — Если вы привели ребят, то будьте добры отвечать за них!
— Охотно, товарищ капитан второго ранга, — сказал я. И вполголоса обратился к мальчишкам. — Вни-мание... Тихо и по одному, в кильватер, по трапу на берег...
В сложных обстоятельствах наши мальчики всегда четко выполняли команды. Распрямив плечи, они пошли по сходням на набережную и, проходя мимо часового, небрежно прикладывали пальцы к околышам беретов. Офицер слегка опешил:
— Да, но... я еще не все показал...
— В другой раз, товарищ капитан второго ранга, — сказал я. И ушел за ребятами.
На берегу, вблизи трапа мы собрались в кружок.
— Ничего себе, морская этика, — заметил солидный Вова Юферев, самый старший из мальчишек.
Я сказал:
— Да ладно, ребята. Скорей всего, это не настоящие моряки, а так, береговая служба. Музейные смотрители в погонах.
Сказал негромко, но отчетливо, чтобы капитан второго ранга, все еще видневшийся на борту, услышал это.
Я знал, конечно, что на “Авроре” служат офицеры с солидным флотским стажем. Но должен же я был как-то утешить ребят. А наш экскурсовод вполне заслужил такую характеристику.
...Но на крейсере “Слава” никого, конечно, нельзя было обозвать береговой службой. И чтобы замять неприятный разговор, Сережка Сомов сказал:
— Ну, ладно. А тогда можно посмотреть магнитные компаса?
Капитан третьего ранга вроде как внутренне поморщился. Стал долго объяснять, что магнитные компаса стоят на нынешних кораблях просто ради традиции, в курс всегда прокладывается и определяется по гирокомпасу. Но ребята оказались настойчивыми. Мол, гирокомпас — вещь хорошая, но он ведь зависит от электропитания. А если в крейсер вляпает снаряд противника и питание нарушится? Как тогда без надежных магнитных стрелок?
Делать нечего, капитан третьего ранга повел нас на какой-то верхний мостик, где стояли нактоузы. Сверху они были закрыты брезентовыми чехлами. Офицер кликнул съеженного вахтенного матросика в заскорузлой ушанке. Тот по приказу начальника начал суетливо расчехлять компас. В складках чехла была почему-то подсолнечная шелуха. Прежде, чем я успел остановить народ выр-разительным взглядом, кто-то все же хихикнул. Мол, ничего себе отношение к навигационным приборам. Обстановка сделалась еще более сдержанной...
Помню, что летом, после “Авроры”, мы отправились на набережную Лейтенанта Шмидта, где недалеко от памятника Крузенштерну стояла трехмачтовая баркентина “Сириус”. Потом ее превратили в плавучий ресторан “Кронверк”, но тогда она была еще полноправным судном, и мы пошли (который уже раз!) посмотреть на настоящий парусник... И сейчас, на чудовищно громадной стальной “Славе”, ребятам захотелось чего-то более простого, знакомого, своего.
Крейсер стоял в Северной бухте, на якоре, на берег нас должны были отправить катером. Я попросил офицеров, чтобы катер отвез нас не к Графской пристани, а к в конец бухты, к Инкерману. Там, недалеко от устья Черной речки, у заросшего камышом причала стояла наша любимая шхуна “Испаньола”, снявшаяся в фильме “Остров сокровищ” и других кинокартинах. Экипаж ее был с нами в самых добрых отношениях, и мы решили навестить друзей.
Нас взялся сопровождать капитан-лейтенант с черными усиками.
Когда катер отваливал от трапа, капитан-лейтенант жестко сказал ребятам:
— При отходе от военного корабля всем, кто находится в катере, полагается стоять.
Ну, раз полагается, ребята быстро поднялись с сидений Раньше не приходилось покидать крейсера на катерах, теперь будем знать...
Катер быстро побежал по серо-зеленой пасмурной воде, к Инкерману. Маленькая шхуна, сперва неразличимая на фоне стометровых береговых обрывов, наконец обрисовалась, как при проявлении фотоснимка. Стала приближаться. Издалека она казалась моделью из морского музея. Маленькая красавица.
— Как игрушка... — сказал я сидевшему рядом Сережке Сомову.
Офицер с усиками тоже был поблизости.
— Вот именно, игрушка, — хмыкнул он.
— Послушайте, капитан-лейтенант, — сказал я. — Вы, взрослые боевые офицеры, обиделись на мальчишек, потому что на крейсере их больше интересовала не суммарная мощность орудийных залпов, а навигация и морская практика. Ну и что? Эти ребята — яхтсмены. И парусные суда для них не менее важны, чем дредноуты. Огневая мощь “Испаньолы” с ее киношной пушчонкой, несравнима с огневой мощью крейсера. Надо ли презирать ее за это? У нее задача не громить противника, а приносить людям радость. Не столь уж малая, надо сказать, задача. И вот еще что...
— Что же? — суховато поторопил меня капитан-лейтенант.
— Если люди не спятят окончательно, то настанут в конце концов времена, когда плавучие стальные монстры сделаются не нужны. Про них будут помнить, сочинять книги, снимать фильмы, писать исторические исследования. Но едва ли хоть один нормальный человек пожалеет, что их уже нет на свете. А о таких вот “игрушках”, — я кивнул на “Испаньолу”, — люди будут жалеть всегда. И будут продолжать их строить. Потому что в парусных судах высшая гармония человеческого разума, искусства и сил природы...
Наверно, моя речь звучала излишне патетически, но капитан-лейтенант выслушал ее внимательно и с полминуты обдумывал. Потом выразил надежду, что предрекаемая мною эпоха наступит еще не скоро.
— К сожалению... — вздохнул я. — Поэтому держите порох сухим. И почаще сметайте с чехлов подсолнечную шелуху.
...Вскоре старый крейсер пустили на металл. Его носовая часть долго лежала на берегу Карантинной бухты. Может быть, и сейчас лежит, не знаю... А из маленькую “Испаньолу” перегнали в Ялту и там сделали из нее бар для туристов. Трудно сказать, чья судьба печальнее — у крейсера или у шхуны...
Но той осенью шхуна еще числилась в разряде плавающих судов, хотя и прочно заняла место у тихого причала. И служил на ней вахтенным матросом и плотником наш друг Евгений Иванович Пинаев, который потом написал про эти дела интересную книгу.
Экипаж “Испаньолы” встретил нас, как старых друзей. Ребята тут же полезли вертеть штурвал, тягать ходовые концы бегучего такелажа и целиться из “пиратской” карронады в проходящие катера. А меня Женя повел в свою узкую дощатую каютку. Я рассказал ему про экскурсию на крейсер и про неудачный вопрос Сережки Сомова.
— По моему, Сережка это нарочно, — проворчал Пинаев. — У него в натуре прирожденное ехидство. Помнишь, какие эпиграммы он сочинял про тебя? Наверняка будет сатириком...
И Пинаев не ошибся. Насчет сатирика.
Потом Женя вытащил из рундука свернутый лист и разложил на койке старую морскую карту Кубы.
— О-о... — издал я завистливый стон. — Где взял?
— Где взял, там уже нет... — Пинаев довольно покрутил боцманский ус. — Ладно уж, забирай.
— Это... нам? Насовсем?
— В порядке компенсации за неудачу на крейсере...
Этим подарком Женя словно предсказал мне будущее. Через год я с писательской делегацией оказался на Кубе и, вернувшись, часто “путешествовал” по карте, заново переживая свои кубинские приключения...
Здесь мне хочется сказать, что такое вот “непонимание” с военными моряками случалось у нас редко, раза два-три. Чаще же наоборот, встречи были замечательные, дружеские, веселые... Я помню, как принимал наших ребят у себя дома в Севастополе контр-адмирал Лев Яковлевич Васюков. Как не раз мы бывали на замечательных противолодочных кораблях, стоявших у Минной пристани. Как здорово мы провели целый день у морских десантников в Калининграде, как флотские патрули без звука допускали ребят из “Каравеллы” на морские праздники и парады, хотя не было у нас никаких пропусков... Но хорошее всегда воспринимается, как обыкновенное дело, а обида помнится долго.
 
Мне хочется рассказать об еще одном досадном происшествии. Это уже не с ребятами, а со мной с одним...
Осенью восемьдесят пятого года меня послали в Ленинград, на очередное совещание по детской литературе. Я был рад командировке. В ту пору я работал над романом “Острова и капитаны”, где речь шла о кругосветной экспедиции Крузенштерна и Лисянского. В публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, в отделе редких рукописей, мне удалось почитать многие интересные документы. Например, непубликовавшийся вариант “Путевого журнала” купца Ивана Шемелина, который был в экспедиции главным комиссионером Российско-Американской компании. А еще — дневник первого лейтенанта “Надежды” Макара Ратманова, тоже нигде полностью не печатавшийся. И на многие события стал я смотреть по-новому.
Но кроме документов, меня интересовали и другие вещи, связанные с Крузенштерном. Долгое время он был директором морского кадетского корпуса, где нынче всем известное военно-морское училище. Я знал, что в училище есть музей Крузенштерна. Кроме того, хотелось побывать в знаменитом зале кадетского корпуса — о нем я читал у нескольких морских писателей. И у Паустовского. Константин Георгиевич был в этом зале до войны, когда провожал в дальнее плавание четырехмачтовый барк “Товарищ” под командованием капитана Лухманова. Паустовский писал, будто этот зал внутри здания подвешен на якорных цепях. Я думал: узнаю наконец, правда ли это...
Созвонился с дежурным по училищу. Тот не сразу, но ответил, что вопрос согласован, я могу прийти к шестнадцати ноль-ноль, в музей меня пустят и дадут провожатого.
Явился я из минуты в минуту. Парадная дверь училища была заперта. Кнопки звонка я не нашел. Постучал по надраенной латунной оковке. Раз, другой... наконец мне отпер дверь курсант-старшина с повязкой. Я сказал, что меня должны были встретить. Старшина позвонил куда-то. Вышел капитан второго ранга, пригласил в небольшой кабинет с казенными стульями. Захотел узнать, кто я такой и что мне надо. Я снова объяснил. Он стал куда-то звонить. Задал в трубку несколько недоуменных и недовольных вопросов. Потом сообщил, что заведующая музеем о моем визите ничего не знает и никаких посетителей принимать не намерена.
— Но была же договоренность! С вашим дежурным офицером!
— Не могу знать, — сказал капитан второго ранга.
— А кто может знать?
— Тот, с кем вы говорили.
— А где он, этот офицер?
Капитан второго ранга пожал плечами. Видимо, ему было скучно. Я начал тихонько закипать.
— Но эта дама... ваша заведующая музеем, она кому-нибудь подчиняется?
— Заместителю начальника по политической части.
— Так проводите меня к нему.
— С какой стати? Да он вас и не примет.
— Почему он должен не принять писателя, который работает над книгой о Крузенштерне и специально приехал в Ленинград?
— А почему должен? — сказал капитан второго ранга. Видимо, потертый мой плащ и далеко не новая кепка не увязывались в его представлении с маститым писательским званием.
— Мне казалось, что в учреждениях, подобных вашему, должно быть больше понятия о дисциплине и офицерской этике, — сказал я и поднялся. — Честь имею, мой кавторанг...
Тот слегка изменился в лице.
— Проводите посетителя! — крикнул он мне в спину, когда я шагал через порог. Вахтенный старшина ждал за дверью. Видимо, он слышал наш разговор.
— Извините, что так вышло, — произнес он вполголоса, отпирая парадный выход.
— Господи, да вы-то здесь при чем, старшина? — в сердцах сказал я.
Через дорогу я дошел до памятника Крузенштерну. Памятник был в точности, как любимая статуэтка на столе капитана Липшица, только неизмеримо больше.
— Да, вот такие у вас потомки, Иван Федорович, — вздохнул я. Бронзовый Крузенштерн молчал. Но я знал: будь он живым, он устроил бы нынешним начальникам в училище ха-аррошую головомойку. Закачались бы там в зале на цепях.
Головомойку можно было устроить иным способом. Почти сразу я позвонил ленинградскому писателю Геннадию Черкашину, автору книг о бриге “Меркурий” и лейтенанте Шмидте. Тот пообещал, что немедленно позвонит начальнику ленинградской военно-морской базы.
— А он тут же выстроит этих деятелей по ранжиру!
Я сказал, что не надо. Представил, как “выстроенные по ранжиру деятели” будут сопровождать меня по музею и сквозь зубы давать пояснения.
— Наплевать! Допишу книгу и без того.
И дописал. О зале в кадетском корпусе упомянул лишь мимоходом, не так уж он был и важен для сюжета. Хуже другое — этот случай изрядно испортил впечатление от ленинградской поездки.
Ну да ладно, было и хорошее. Настроение мне улучшили несколько старых карт, которые я купил в букинистических лавках. В том числе французская карта острова Гваделупа, которую гравировал в 1802 году мастер Тардье.
А еще я купил в бывшей лавке книгопродавца Смирдина первое издание “Морского устава” Петра Великого. Редкость небывалая! Правда пришлось выложить все деньги, до рубля. Хорошо, что капитан Липшиц был в Ленинграде, в отпуске, он ссудил мне нужную сумму для обратной дороги.
Историю с “Морским уставом” я почти документально изложил в своем романе “Бронзовый мальчик”, так что повторяться не буду. Кстати, роман этот появился на свет тоже благодаря старой географической карте. Эта карта полушарий, изданная в 1814 году. Правда, купил я ее не в Петербурге, не в Москве, а у себя, в Екатеринбурге. Здесь у букинистов тоже можно сделать удивительные находки.
В заключение я могу лишь повторить вслед за Паустовским:
“Любовь к картам принесла мне много знаний, а порой и радостных неожиданностей”.
 


 

<< Предыдущая глава | Следующая глава >>

Русская фантастика => Писатели => Владислав Крапивин => Творчество => Книги в файлах
[Карта страницы] [Об авторе] [Библиография] [Творчество] [Интервью] [Критика] [Иллюстрации] [Фотоальбом] [Командорская каюта] [Отряд "Каравелла"] [Клуб "Лоцман"] [Творчество читателей] [Поиск на сайте] [Купить книгу] [Колонка редактора]


© Идея, составление, дизайн Константин Гришин
© Дизайн, графическое оформление Владимир Савватеев, 2000 г.
© "Русская Фантастика". Редактор сервера Дмитрий Ватолин.
Редактор страницы Константин Гришин. Подготовка материалов - Коллектив
Использование любых материалов страницы без согласования с редакцией запрещается.
HotLog