Критики и литературоведы — народ оригинальный. Судя по всему, они считают, что лучше самого писателя знают, о чём он пишет и что имеет в виду. Кроме того, иной такой товарищ похвалит так, что лучше бы обругал, у другого же ругань — лучшая похвала. Каждый при этом исходит из собственных суждений, зачастую и не стараясь разобраться в том, что же реально имел в виду автор, ставший его жертвой. С Крапивиным та же история. Арбитман недоволен — и герои-де одинаковые, и сюжеты повторяются. Цукерник доволен — производит Крапивина в «комиссары», оговариваясь, правда, что он «деградировал до командора». А в итоге у обоих по сути упрёки оборачиваются похвалой, а похвала оказывается весьма сомнительным комплиментом. Причём, как то ни странно, формально они правы. «Самоповтор» у Крапивина действительно есть, и герои у него похожи друг на друга. Он и сам этого не скрывает. Отчасти это, видимо, отразилось в «Сказках о рыбаках...», где Волынов раздумывает над подобными упрёками некой «критикессы» и даже в некотором унынии признаёт, что «он себе набил руку до автоматизма и волыновские (=крапивинские) мальчики кочуют из книги в книгу». Конечно, Волынов — не автопортрет ВП, однако совпадение ситуации слишком явное, чтобы быть просто совпадением. Сам ВП, правда, заверяет, что «когда писал, никогда не ассоциировал себя ни с кем из взрослых мужчин, никогда, ни в событийном плане, ни в психологическом, ни в каком» (ТС7). Однако тут он, похоже, излишне категоричен. Какие-то собственные свои мысли и ощущения он, несомненно, переносил и на своих взрослых героев, причём с неизбежной для него искренностью. Может быть, и непроизвольно, но переносил. Впрочем, не о том речь.

А речь о том, что в «повторяемости» героев нет никакого криминала, как нет его, например, в законе сохранения энергии. Абсолютно в порядке вещей то, что у одного писателя действует некий, присущий именно его произведениям, тип героя. У того же Дюма практически все герои в той или иной степени д'Артаньяны — разве кто ставит это ему в вину? Было бы смешно и дико, если бы тот же Дюма ввёл в свой роман героя Достоевского и наоборот. То же самое касается и всякого другого автора. ВП тут не исключение. У него свои, авторские герои, которые действуют только так, как они и должны действовать у него. Взять любую сюжетную ситуацию из книги ВП, отдать её другому автору — и результат будет совсем иной. Там, где у Дюма дуэль, Достоевский закатил бы полста страниц философских рассуждений — его герои иначе не могут. Да и сам ВП опять-таки говорил об этом (ТС4), когда его спросили относительно книги Лукьяненко: «Если бы возникла такая ситуация, я бы поставил туда своих героев, и мои герои повели бы себя иначе».

Кроме того, если присмотреться внимательнее, то герои эти оказываются не такими уж одинаковыми, хотя внутреннего родства у них не отнимешь. Для начала стоит определиться с этим самым единством. Ну, во-первых, «ни одной юбки» — все главные герои непременно мужеска пола, разумеется, отнюдь не из-за какого-либо женоненавистничества: «Ну, просто мне трудно представить. Есть мужчины, авторы, которые... могут поставить себя на место женщины, девочки. А у меня как-то... никогда не получалось» (ТС4). Причём среди главных действующих лиц и девочек, и женщин хоть отбавляй, и играют они весьма и весьма важные роли (достаточно вспомнить «Журавлёнка...» или «Колыбельную...»). Однако даже при таком раскладе они лишь оттеняют главного героя, служат фоном, средством для раскрытия его характера. Так что — мальчики. И, как правило, неординарные. Практически в каждом случае одарённые некими особенными качествами (не только в «фантастике») или, на худой конец, более тонкой, чем у окружающих, душевной организацией. «Особенные» ребята. Даже если они и не пробивают пространство и время, если и не способны выдерживать высокое напряжение при электроразрядах словно лёгкий зуд, то уж, по крайней мере, «инстинктивно постигают «законы жёлтых шаров»», легко угадывают «куда ляжет сорванный с дерева лист», или же органически не приемлют «всякой химии», включая наркотики. Подобные качества в них, конечно, не главные, однако в нужное время они приходятся весьма кстати. Другой особенностью этих людей является их «старомодность» — им (как и их автору) не по душе кровожадые мордобойные боевики, «где людей дырявят из автоматов», современная «молодёжная» музыка («Тяжёлый рок... Кстати, «лёгкий рок» бывает? Чем они отличаются?» — язвит Егор в «Островах и капитанах». Бумм-дзынь...), читают же практически все они единый джентльментский набор романтической классики во главе с неизбежными «Тремя мушкетёрами» (любопытно отметить, что даже Конан Дойль упоминается у ВП не как автор Шерлока Холмса, а в первую очередь в связи с рыцарскими «Белым отрядом» и «Сэром Нэйджелом» — «Колыбельная...», «Алые перья стрел»). И почти у всех главное увлечение — море и паруса. Разнообра зия ради увлёкся Серёжа Каховский археологией — так и то античной, перебрался в Севастополь (о значении которого у ВП и говорить нечего). Ещё одна объединяющая черта — то, что все эти дети — дети своего времени. Тов. Цукерник лишний раз открыл Америку, упрекая бедного ВП в том, что он, видите ли, «не учёл», что описанный им Мир Детей — это мир именно советских детей («Командор» № 1). А какие ещё дети могут быть в СССР на шестом-седьмом десятке лет советской власти? Антисоветские? По Цукернику получается именно так. Герои Крапивина для него — советские люди, а «антигерои», видимо, засланы к нам ЦРУ. А ведь советскими являются не только столь восхищающие тов. Цукерника Серёжи Каховские, Славки, Тимсели и Данилки, но и столь неприятная ему (как и всем нормальным людям) «масса юных стервецов, которых только могила исправит» — их у ВП предостаточно. Они тоже не свалились с неба, выросли в советских семьях, воспитыва лись в советских школах — «и когда кино смотрят, не за фашистов же болеют» (на сей счёт остаётся только посоветовать ещё раз перечитать размышления об этом Кирилла в «Колыбельной...»). Но, хотя Цукерник и напрасно пытается применить к героям ВП известную формулу: «советское — значит лучшее», в целом он, конечно, прав — все они советские люди, дети своего времени. Об этом свидетельствуют все их поступки, их отношение к миру. На кого сейчас произведёт впечатление сообщение о государственном перевороте в некоей латиноамериканской стране? А ведь для 70-х само слово «Чили» было своего рода символом. Впрочем, историзм книг ВП тема особая, тут достаточно будет сказать, что герои его точно соответствуют своему времени. Если для Серёжи Каховского в 1973 г. всадник в будённовке — благородный рыцарь, то Кинтель в 1991-м читает предсмертное письмо расстрелянного белогвардейца, и никакой революционной романтики для него уже не может быть в принципе. Времена меняются, соответственно меняются и люди, но вот герои Крапивина упорно меняться не желают — внешне различные, они по сути своей представляют один и тот же человеческий тип, и не случайно в этом отношении появление в «Бронзовом мальчике» повзрослевшего Данилки Вострецова — из 70-х он передаёт эстафету 90-м.

Впрочем, периодически ВП, похоже, старался отойти от своего «стереотипа» и пытался вывести на первый план иную, «нетипичную» для него личность. Самая ранняя такая попытка, кажется, «Та сторона, где ветер». Да и вещь сама достаточно ранняя, составленная из двух разновременных по написанию и различных по сути своей повестей (нечто подобное было затем проделано с «Всадниками со станции Роса»). Это ещё не «настоящий Крапивин», как «Страна багровых туч» — ещё на настоящие Стругацкие. Но, как уже в «Стране...» было видно, чем станут Стругацкие, так и практически вся будущность Крапивина была заложена уже в «Той стороне...» Уже здесь действуют главные типы его героев: Владик— основа, из которой развились почти все главные герои будущих книг; Илька — младший друг (брат) главного героя; отец Владика — взрослый товарищ героев; и Генка — к нему, в отличие от первых трёх, ВП вернулся нескоро. Пожалуй, лишь к секредине 80-х стал он задумываться, не «набил ли он себе руку до автоматизма» и не пора ли заняться иным человеческим типом. Была такая попытка, похоже, в «Островах и капитанах» — Егор. Но там, чем дальше шло дело, тем яснее становилось, что это всё тот же «мальчик со шпагой», только с ранних лет «заеденный средой». Шкура Кошака отвалилась о него так же, как нарост. Смена курса не состоялась. Состоялась она в «Бронзовом мальчике». Привычный Крапивинский герой (Салазкин) отошёл на второй план, а первое место занял воскресший практичный, грубоватый, прямолинейный Генка — Кинтель. (Следует, конечно, сделать поправку на время. Одно дело ранняя повесть в духе «пионерских» писаний 60-х годов о том, как дружба помогает в учёбе, а другое — зрелая вещь годов 90-х.) Причём остаётся некоторое впечатление, будто ВП специально избавлял Кинтеля от привычек, присущих его прежним героям — он и книги не те читает (если и читает), Дюма ему скучен, Ильф и Петров не смешны, а Тарас Бульба — большая свинья и трус. (Последние два суждения удивительно совпадают с некоторыми газетно-журнальными статейками как раз времени написания книги. Переоценка ценностей по методу маятника — шар-рах в противоположную крайность!) Такое вот дитя эпохи талонов на сахар. Впрочем, одного ВП так и не сумел (не захотел!) изменить — морских склонностей. Да и вообще, чем ближе к финишу, тем больше он избавлял парня от заданных ему вначале характерных черт. Позабыв о своей прагматичной мудрости, Кинтель под конец начинает совершать подвиги в лучших старых крапивинских традициях. Похоже, ВП понял, что бороться с законами природы бессмысленно — присущий данному писателю «авторский тип» героя вечен и неизменен. Чтобы изменить его, должен измениться и сам автор. А для сложившегося и зрелого писателя это всё равно, что застрелиться, а потом попытаться начать жизнь сначала. Личности героев в немалой степени заданы личностью их создателя. Вот тому мелкий, но характерный пример. Книги ВП сами по себе чертовски историчны, а кроме того, в них нередко поминаются и подлинные исторические события — при теснейшей связи с современностью, с сюжетом. Но все эти экскурсы не идут в прошлое глубже Петровской эпохи. Дальше — КПП на замке, хотя ни русская, ни морская истории не ограничены столь узкими рамками. Причина тому проста — допетровс кая Русь, «всё это время длиннополых бояр» (ТС7) Крапивину неинтересны, нет там для него «запаха парусов». И мнение это вполне типично для человека из поколения, воспитанного на фильме «Пётр I», романе А.Толстого, советских учебниках истории, наконец. В любом школьном учебнике Пётр — первая яркая картина русской истории, с красочными описаниями и анекдотами. Не то, что туманное русское средневековье, где только татары, бояре да бестолковые войны. Похожее положение в истории древнего мира у восстания Спартака — плюс роман Джованьоли — и, как результат, у ВП «Спартака» читают, в него играют. А вот прошумевшие в 70-х годах дефовские фильмы «про индейцев» с Гойко Митичем прошли мимо и ВП, и его книг. Возраст у него был уже не тот, в каком человека могут поразить Зоркий Сокол и Ульзана (из подобных же книжек, кстати, у ВП упоминается лишь «Зверобой», да и то мимоходом — «Голубятня...»).

Впрочем, личные качества автора — лишь одна из составляющих личностей его героев. Тут необходимо учитывать и то окружение, в каком они действуют — быт, происходящие события, друзей и врагов. Всё это существует объективно, независимо от воли автора, а потому неизбежно воздействует и на облик создаваемых им героев. Но об этом уже было мною говорено (в ТС10), повторяться не буду. Остановлюсь тут лишь на одном. Неприятные субъекты у ВП, как правило, толстопузы. Одних горластых толстомясых базарных баб у него целая кунсткамера. Затесавшийся в эту весовую категорию Пит Викулов наделён брюшком скорее из чувства противоречия, чем из симпатии к толстякам (а также ради большей аналогии с Пиквиком). Тут стоит припомнить хитроумного градоначаль ника из «Детей синего фламинго» — будучи в естественном состоянии пренеприятных брюханом, он преображался в долговязого и худощавого добряка-роман тика, когда того требовали интересы дела. Короче говоря, этот ловкач приобретал типичную внешность «положитель ных» взрослых героев ВП. А внешностью этой он их одарил, похоже, неслучайно, опять таки и не скрывая весьма прозрачной аналогии: «Дон-Кихот с портфелем», — подумал Серёжа (глядя на журналиста Иванова)». По сути дела все эти люди и есть Дон-Кихоты, даже те, которые внешне и отличаются от оригинала. Правда, в отличие от Рыцаря Печального Образа, они прекрасно знают, с какого конца нужно браться за ветряные мельницы, а потому перемолоть их не так-то просто. Практически в каждой книге ВП, где имеется такой герой, есть и с неизменным удовлетворением написанная сцена типа «нашла коса на камень». Зрелище того, как тупая сила и наглость разбиваются о спокойную твёрдость, иронию и уверенность в своей правоте, похоже, доставляет тихую радость и самому автору. Причём сильны эти новейшие Дон-Кихоты отнюдь не одной только силой духа — если уж они не могут колоть кирпичи голыми руками (как то флегматично проделывает о.Евгений, несколько неожиданно для своего сана), или не владеют тайнами какой-либо «темпоральной коррекции», то располагают какой-нибудь мощной бумажкой типа журналистского удостоверения (или, например, «члена комиссии детфонда»), значком сотрудника спецслужб, а в крайнем случае могут и попросту пальнуть из пистолета или заехать ворогу чем-либо тяжёлым по черепу. То самое «добро с кулаками», о котором так долго говорили большевики. Дон-Кихоты после окончания спецкурсов. В принципе, это-то и есть те самые командоры, до уровня которых деградиро вал, по словам Цукерника, бедный ВП. До такого уровня ещё не всякий и дотянется, не то, что поднимется. Что касается «комиссара», то звание это в общем-то сомнительное. Понятно, конечно, что присваивая его ВП, тов. Цукерник имел в виду не реальных, а мифических «комиссаров в пыльных шлемах», любимых героев советского эпоса, рыцарей круголого стола Коминтерна. Но даже эти идеализированные персонажи в первую очередь — борцы против таких-то и таких-то врагов, не щадя ни себя, ни окружающих, они сражаются против «мирового зла» (а в чьём лице — то уже не их дело). С Крапивинскими командорами их сравнивать в корне невозможно, это всё из другой оперы — те в первую очередь защищают, они — борцы не против кого-то, а за кого-то, кто не может сам за себя постоять. Задачи у них иные. Замок запирает, топор рубит. Как может топор деградировать до замка? Ну и что касается личного моего мнения, то комиссары — и мифологические, и историчес кие— личности малоприятные. Они могут совершать настоящие подвиги, геройствовать, но без их геройств жилось бы намного спокойнее, да и нужда в подвигах не была бы столь насущной. А уж «комиссар в детской литературе»... Его-то там и не хватало!