Максим Черепанов
(г. Челябинск)

Владиславу Петровичу Крапивину посвящается

Им было лет по 15, а может, по 20, а может вообще по 25, но факт тот, что они собрались как-то вместе. Это не в первый раз случилось, они собирались раньше, и не раз, и в разных местах, и по разным поводам, за столом, с напитками или без  —это было почти все равно, и вот сейчас собрались тоже. Наверно, в плотной череде школьных занятий выпало «окно», или отменили лекцию, или босс не пришел сегодня на работу, но эти трое так или иначе оказались свободны. Свобода эта была временная, через пару часов им всем нужно было куда-то идти, вместе или нет  — черт его знает, но идти явно не хотелось, а время проходит не совсем впустую, если треплешься, а особенно с теми, кого ты можешь назвать своими друзьями. Розовых слюней о «вечной дружбе» эти трое не распускали, и само это слово старались не произносить, словно боялись, что от слишком пристального взгляда что-то испарится. Но они были не дураки, и даже больше— очень умные ребята, а кое-кто из них даже считал себя втихомолку гением, но не особенно распространялся об этом, и не потому, что боялся насмешек, а просто из-за того, что справедливо полагал, что сначала неплохо было бы проявить себя.

Как и всяких людей, у них конечно же были имена, но их имена не скажут нам ничего, потому что мир наводнен Максимами, Игорями и Денисами, а их условно можно было бы обозвать Писателем, Романтиком и Циником. Романтик не ждал алых парусов, разве что чуть-чуть, Писатель пока написал не слишком много, а Циник считал себя человеком жестким, но не жестоким. Впрочем, хотя эти прозвища и условны, но общей направленно сти характеров соответствуют.

— Чего-то ты сегодня какой-то кислый,  — заметил Циник Романтику,  — опять дома неприятности?

— Да нет, просто книжку читал до пяти утра.

— Толкиен?

— Крапивин.

— Как называется?

— Трое с голубятни, что ли...

— Голубятня на желтой поляне,  — сказал Писатель.

— Ага. Трилогия. И финал там такой мощный, знаешь... Не смейтесь, но я чуть не заплакал в конце. Серьезно.

Не смеялись. Только Циник вспомнил:

— Ты вообще как-то легко в растроганные чувства приходишь. Когда первый раз последнюю серию «Гостьи из будущего» посмотрел, тоже весь день ходил потерянный...

— Так мне двенадцать было тогда. Но фильмец неплохой, согласись. Детский, конечно, и наивный, но сцена прощания в финале им удалась. Когда она стоит и машет ручкой, в снопе света, а стена едет, отделяет ее, закрывает, оставляет их с сером двадцатом веке...

— С Крапивиным ведь тоже так,  — сказал Писатель. И детско вроде, и наивно местами, но ведь мы читаем, и сейчас читаем. И ты, Циник, тоже, хоть и не при знаешься... А ведь детьми нас уже назвать сложно.

— Главное ведь не в том, вымахал ты под два метра или нет,  — горячо вступил Романтик,  — а в том, ребенок ли ты еще в душе или нет. Если в тебе еще не умер ты другой, из детства  — значит, будешь воспринимать.

— C ребенком в душе не выживешь. Вон сколько дерьма вокруг,  — зло сказал Циник,  — чтобы выжить, сильным надо быть. А сильным становишься  — гибкость теряешь...

— Крапивин же выжил,  — возразил Романтик,  — и не только выжил, а еще и преуспел.

— Исключения только подтверждают правило,  — ответил Циник,  — да и неизвестно, преуспел ли.

— В любом случае,  — твердо сказал Писатель,  — он не зря свою жизнь прожил, а этим похвалиться может совсем не каждый. Скольким его книги сделали жизнь светлее. Мне, например. Тебе, Романтик, точно.

Романтик молча кивнул  — соглашался.

— ... и тебе, Циник, тоже. А это на порядок лучше всяких там материальных благ  — знать, что не так просто твоя жизнь прошла, что была такая вот отдача.

— Да знает ли он сам, насколько хорошо сделал, что этим писателем стал?  — Романтик, сказав это, сходил к холодильнику и вернулся с тремя жестяными банками. С «Пепси». Потому что разговор затягивался.

— Знает,  — уверенно сказал Писатель,  — он же с пацанами общался, в своей «Каравелле». Видел результат непосредственно, да и говорили ему наверное не раз.

— А ты ему еще письмо напиши,  — ехидно посоветовал Циник,  — так, мол и так, мне неизвестно, знаете ли вы, что жизнь не зря прожили, так что спешу вас уведомить... На деревню дедушке Владиславу Петровичу.

— А что, письмо  — это идея...  — протянул Писатель,  — только слова нужные найти надо. Четко, без рассусоливания, но и не как на митинге, а по-человечески. Спасибо, уважаемый Владислав Петрович, за то, что вы сделали для подрастаю щего поколения вообще и для нас в частности. Спасибо за подаренную радость, снятые стрессы, обретенные надежды, бессонные ночи над вашими книгами и еще что-то, чему я не могу дать название. Не бросайте... нет, это не то, он и так не бросит... С нетерпением ждем новых произведений... Тоже бред  — я сам знаю, что пишешь когда пишется, а не по плану или по желанию. Вот черт!  — и раздосадованный Писатель даже стукнул себя кулаком по колену,  — да слова найти можно, если подумать, причесать... обтекаемо так изложить, сбалансировано.

— Не понравится ему сбалансировано.— вдруг вклинился Романтик.

— Думаешь? А не глядя, от души  — коряво ведь получится...

— Да к тому же,  — грустно отозвался Романтик,  — как напишешь? Ему, наверное, письма ящиками приходят, вагонами. Он их и прочитать-то все не успевает, не то что ответить. Если бы он это делал, не успевал бы новые вещи писать, только отвечал бы и отвечал...

— А тебе нужен ответ?  — прищурился Писатель.

Романтик подумал. И сказал с закрытыми глазами:

— Не... не обязательно. Знать бы только точно, что дошло.

— Нет, ребята, вы точно в облаках витаете  — жестко сказал Циник,  — какое, к лешему, письмо? Вы все любители писать письма? Это раз. Во-вторых, вы уверены, что ему это надо? У него, уверен, действительно завал. В-третьих, нешуточной проблемой будет узнать адрес. Наверняка его в свое время серьезно достали весточки типа «я пешу тибе превет, нопеши мине атвет». В лучшем случае секретарь какой-нибудь над твоими излияниями посмеется. И наконец, допустим даже случилось невозможное и он ответил. Ты чего-то ждешь в ответ, какого-то откровения? Да там будет дежурное, под копирку: «Мальчик, я внимательно прочитал твое письмо, ля-ля-ля тополя, желаю тебе успехов в твоем творчестве и личной жизни».

— Не верю, что он ответит так.

Не должен.  — сумрачно пробормотал Романтик. — Да и потом, ну какая у тебя с ним может получиться переписка? Сколько ему лет, и сколько тебе? Или вот Писатель у нас компьютерщик, программист, фанатик дисплея, помешанный на этом деле. Благодаря компьютеру и бывает так, что за всего за день кропает немаленькие рассказики. На темы, не связанные с компьютерами, обычно разговари вает без охоты. О чем они будут говорить между собой? Интересы разные, взгляды на жизнь разные, ценности тоже... Только будешь тяготить и себя и его. И потом,  — оскалился Циник,  — его, наверное, только мальчики нежного возраста интересуют. А ты перед дверными косяками нагибаешься.

— Что-то же есть общее. Иначе почему такой отклик в душе, когда его читаешь? Не-а, мы поняли бы друг друга...  — и Романтик опять ласково зажмурился.

— Ты меня хочешь убедить в том, что говоришь?  — прямо спросил Циника Писатель,  — или себя?  — Циник фыркнул и промолчал, а Писатель как-то немного сник и сказал почти про себя:  — Хотя, может, и я излишне идеализирую...

Однако прошло совсем немного времени, как ему в голову явно пришла стоящая идея.

— Конечно, лучшим вариантом было бы сделать это де-факто,  — мечтательно произнес Писатель,  — написать, например, хорошую вещь, не хуже, чем у него, и чтобы он ее прочитал. А там кто-то из героев упоминает, что вот, дескать, кабы не Крапивин...

— Опоздаешь.  — коротко бросил Циник.

Повисла тяжелая тишина. Потом Циник заговорил, медленно, и слова звучали глухо:

— Пока ты станешь так же известен, как он... Да и станешь ли, жизнь непредсказуемая штука... До сих пор тебя печатают лишь в местной прессе, да и то не регулярно. Сколько уйдет времени. Он успеет умереть, запросто.

Тема разговора становилась сложной, трудной.

— Не так уж и много ему лет,  — напряженно возразил Романтик.

— Много. Если он комсомольцем ездил на целину...  — Циник закатил глаза,— когда была целина? После смерти Сталина точно, но до Брежнева, значит между 53-м и 63-м... Если ему тогда было двадцать, то сейчас... лет шестьдесят где-то.

— Это ерунда,  — махнул рукой Писатель,  — не важен возраст...

— Ни хрена себе не важен,  — возразил Циник,  — мозги превращаются в сыр, руки дрожат и пигментация, вены вспухают на ногах... Ты где-нибудь слышал, чтобы кто-то свои лучшие вещи сделал в преклонном возрасте? Это, кстати, еще одна проблема  — лет в тридцать пять он вам, может, и ответил бы, а сейчас ему все по барабану... психологичка что говорила? Около 60 люди прекращают преследовать цели, апатия наступает...

— Он не перестанет,  — сказал Романтик,  — написал же «Город на Садовой».

— А ты его как читал, внимательно, «Город»?

— Ну?

— Баранки гну. Хорошая вещь, конечно. Только ровная какая-то. И оторванность от жизни уже чувствуется. Не продают пацаны друг другу модные ярлычки за деньги. И гопники витиевато изъясняются, не бывает так, гопники  — они тупые... И вообще...

Писатель слушал внимательно, потом ответил:

— Мне тоже больше нравились вещи фантастические, вроде «Якорного Поля». Но в данном случае ты не прав, это просто вопрос вкуса. Пока марка еще держится... Ты послушай: Ратальский космодром. Р-р-ратальский космодром  — раскатал Писатель во рту слово «ратальский»,  — я в это название верю, понимаешь? Сколько плохой фантастики начинается фразой типа «Звездолет XCDC-467465, со свистом рассекая космос, приближался к краю галактики DGF-678798»... А здесь названия дышат. Скадер. Ска-дер. «Девятка». Естественно звучит, так оно и называлось бы, если бы дело происходило в этой действительно сти.  — и опустил голову, задумался.

— Я знаешь чего боюсь?  — с улыбкой сказал Романтик,  — я ведь уже почти все книжки у него прочитал, некоторые даже не на один раз, чувствую  — немного осталось. А когда кончатся  — где я буду духовную подзарядку получать, а?

— Раньше у него мальчишеские имена кончатся  — усмехнулся Циник,  — почти все уже были. Вот до Джонни, Радомиров и Федоров докатился...

— Здесь не от недостатка такие имена, а для соответствия ситуации  — очнулся Писатель,  — Полуостров  — Радомир, российская глубинка  — Федор...

— Мальчишеские...  — протянул Циник,  — ребячьи... Тьфу, никогда мне это слово не нравилось  — «ребячьи». Ребячьи  — лягушачьи... Что-то от детского сада в худшем смысле этого слова тут есть.

— Чего у Крапивина нет, так это сюсюканья  — отозвался Писатель и с треском открыл свою банку «Пепси»,  — никогда он неудобных тем не избегал и жизнь показывал так, как есть, без купюр.

Циник криво ухмыльнулся и проговорил:

— А вам не кажется странным, что у него герои всегда мальчики лет так двенадцати... И всегда симпатичные, в коротких шортиках... Может, здесь что-то задавленное?..

— Иди ты!  — взвился Романтик,  — это у тебя задавленное! Зигмунд Фрейд хренов! Врезать бы...

— А ты бы сидел, герой... Врезать, тоже мне. Наврезался уже...

Циник намекал на здоровенный фингал под глазом Романтика. Тот упрямо мотнул головой и посмотрел в сторону.

— Спасать кинулся, блюститель справедливости, четверо на одного ему много показалось. А тот шкет тебя даже не поблагодарил, ни спасибо, ни, понимаешь, доверчиво уткнуться носом в подмышку, чтобы горячий металл разлился в груди, а сразу тикать, как они на тебя переключились...

— Подумаешь,  — отозвался Романтик,— он же маленький, испугался.

— А ты бы прошел мимо, что ли?  — уперся в Циника взглядом Писатель.

Циник пожал плечами. Неохотно сказал:

— Смотря по ситуации... Наверное, нет... Но мне-то проще, у меня зубодробительная секция за плечами, я бы выкрутился. А тебя вон как разукрасили. Не подбеги мы с Писателем... И даже «спасибы» за свои страдания ты не дождался...

— Да ну,  — просто ответил Романтик,— я же не за «спасибу» вмешался. Просто физически не мог пройти мимо.

— Физически... Влипнешь так однажды в историю...

— Вот еще любопытно,  — не обращая внимания на злопыхательства Циника, спросил в пространство Романтик,  — Крапивин  — это псевдоним или нет?

Помолчали, подумали. Потом Циник сказал:

— А какая, на фиг, разница?

Помолчали еще.

— Нет, все-таки интересно,  — сказал Романтик.

— Мне другое интересно,  — отозвался Писатель,  — вы белый девятитомник видели, девяносто второго года?

— Ну?

— А иллюстрации в нем?

— Фффф...

— А ведь тоже Крапивин какой-то рисовал. Сын, наверное...

— Да не, нормальные рисунки,  — сказал Романтик,  — но вот где действитель но потрясные иллюстрации, так это в «Пионере». К «Якорному полю», а раньше— «Оранжевому портрету», «Выстрелу с монитора», а еще раньше  — к Джонни Воробьеву... Один художник рисовал.

— И тот же художник рисовал для «Мальчика со шпагой», только там черно-белые,  — вспомнил Писатель.  — Да, здорово рисовал...

— Вот обидно, до чего те, кто делает толстые многотомники, бестолковые. Они думают, в начале каждой повести воткнул абстрактную черно-белую мазню, и дело сделано. Насколько класснее, когда такие вот, как в «Пионере», иллюстрации. Бывают же всякие там цветные вклейки, раз уж проблемы... А по тексту можно черно-белые раскидать, только такие вот, настоящие ...

— А по-моему, рисунки нужны тому, у кого недостаток собственного воображения. Я вот гораздо лучше любого плоского рисунка себе все сцены представляю. В объеме, запахе, цвете и вкусе...  — прорезался Циник.

— Никто не спорит, что у тебя фантазия на месте,  — возразил Писатель, — но здесь не в этом дело... Иллюстрации, хорошие иллюстрации отлично оттеняют текст, помогают тем, кто плохо представляет, а тем, кто и так может, дает что-то еще. Как-то под другим углом взглянуть, что ли... Сколько раз я видел дрянной текст с прекрасными рисунками и наоборот. А чтобы и то и другое на уровне  — по пальцам можно пересчитать...

Помолчали. Спорить не хотелось. Было понятно, что с рисунками обычно много лучше, чем без.

— Про «толкиенутых» все слышали?— вспомнил что-то Романтик,  — ну, которые с мечами и луками по лесам бегают, помнят родословную нуменорских королей до первого колена, называют себя именами всякими вымышленными...

Про толкиенутых слышали все. Ждали продолжения.

— Так вот, читал недавно в эхоконференции: «крапивнутые, сбор там-то»...

— Не люблю психов,  — заявил Циник.

— Почему обязательно психов?

— Ты толкиенутых видел? За всех не скажу, но у половины натуральным образом сдвиг по фазе. К тому же они не тем путем идут. Подумаешь, копируют внешнюю атрибутику. Тут внутри рыцарем надо быть, а не снаружи, и деревянные мечи здесь не помогут. К тому же — придешь туда, а тебе какой-нибудь громила ростом со шкаф, в шортах и галстуке пионерском доверительно так: «Ты знаешь, я  — Василек Иту Дэн»...  — видимо, Циник представил себе эту сцену очень ярко, потому что довольно громко расхохотался.

— Я тем не менее схожу, наверно  — упрямо сказал Романтик,  — попытка не пытка.

— Разочарованием больше, разочаровани ем меньше,  — скучно пробормотал Циник.

— Жаль, вариант с де-факто не пройдет еще по одной причине  — вдруг вернулся к пройденной теме Писатель, — Жанры у нас все-таки немного разные. Мои вещи скорее на взрослых рассчитаны.

— Хорошая вещь,  — наставительно сказал Циник, — должна быть универсальной. Что, «Три мушкетера» на какой-то определенный возраст рассчитаны? Или «Мальчик со шпагой»?

— Это ты «Мальчика» только недавно одолел,  — ответил Писатель,  — а я его читал еще в детстве. А попадись он мне в руки сейчас, и не знай я, кто такой Крапивин, мог бы и не оценить с первого захода. Хотя нет, наверно оценил бы... Но вот «Тополиную рубашку» если взять— явная ориентация на младший школьный возраст. Я-то ее недавно прочитал и времени затраченного не пожалел, но когда человек наших лет занимается такой книгой, это уже называется «чтение на любителя».

— Кино не для всех,  — невпопад сказал Циник.

— Так вот, жанры у нас разные все-таки,  — тоскливо продолжал Писатель,— Читаю-то я его вещи с удовольствием, а вот самому написать такую же... Ведь это совсем не так легко, как кажется  — написать хорошую детскую книгу... Хотя, казалось бы, сам не так давно пацаном был, должен ощущения помнить. Если напрячься, можно и повторить...

— А надо ли  — повторять?  — удивился Романтик,  — зачем? Я вот в детстве, помнится, рыцарскими рассказами тоже баловался  — мечи там, магия всякая.

А потом прочитал Толкиена, и понял, что ловить мне на этой почве уже нечего. Так и здесь, после Крапивина в детской литературе отличиться затруднительно. Стиль у тебя пока еще скачет, техника местами не идеальна. Но главное, усидчивости тебе бы побольше да трудолюбия... Хотя нельзя, конечно, отрицать очевидного. Ты хорош, и ты это знаешь, но ты не совершенен, и ты это тоже знаешь...

— Никто не совершенен,  — с пафосом провозгласил Циник.

— Наверное,  — согласился Писатель,— но стремиться надо. Вот Крапивин почти совершенен. Явных ляпов я ни одного не нашел, было только несколько финтов, скажем так, на грани ляпа. Но они, в общем, даже придают некоторой жизненности. Слишком прилизанное тоже плохо глотается. По десятибалльной шкале за основную идею ему можно смело ставить десятку, за технику исполнения восьмерку-девятку... Есть у него чему поучиться. Даже мне.

— От скромности ты не умрешь,  — сострил Циник.

А Романтик выдохнул:

— Я бы ему тыщу поставил, везде и за все.

— Забавно, а Джон Рональд Руэл Толкиен какой оценочки бы у тебя удостоился?  — Циник спрашивал вроде серьезно, но глаза его почти смеялись.

Писатель без улыбки рассеянно смотрел в пол, но складывалось такое впечатление, что зрачки его обращены куда-то внутрь.

— Толкиен целый мир создал. Все придумал  — предысторию на века, массу имен, географических названий. И герои его хороши, но только без отрыва от ландшафта. Ты представляешь вот тут, с нами рядом Арагорна? То-то же. А Сережу Каховского, Ёжики, Джонни Воробьева? Без усилий, верно? Потому что ты и был чем-то вроде них всего несколько лет назад. И частично остался, наверное.

Плохой литературы ведь горы. Боевики всякие, оперы мыльные. Но литературный герой, он как деревянный солдат из «Урфина Джюса», его мало просто создать, в него надо вдохнуть жизнь, автор должен поделиться частью своего внутреннего пламени, чтобы он ожил. А персонажи литературы от ширпотреба... им, как последним солдатам Урфина Джюса, этого самого порошка не хватило, и они как манекены под током, впору кричать «не верю», как Станиславский. А у Крапивина они все живые, он на них не поскупился, ничего от себя не пожалел, отдал им такие вот...

— Искорки,  — подсказал Романтик.

Коротко сверкнули три очень похожие друг на друга улыбки.

— А Толкиену пришлось себя вкладывать не только в героев, а и в природу мира, его надструктуру и подструктуру... и потому живым героям как бы меньше досталось этой самой энергии. Зато тот же «Властелин колец» как-то универсаль нее, глаже что ли, обтекаемее, чем вещи Крапивина. Поэтому его, считай, во всем мире знают.

— А ты представь себе американского подростка,  — заговорил Циник,  — такого юного жлобика в кепке козырьком назад, с непрерывно движущейся нижней челюстью. Вот он отрывается от электронной игры, потому что у него рука устала джойстиком вертеть, и решает отвлечься. И берет... м-м... ну хотя бы «Далеких горнистов». Да он на второй странице скосоротится и бросит книгу. По его понятиям, скучно и затянуто  — ничего такого не происходит, так, трое пацанов шляются где попало, часы какие-то крутят в ночных домах... У них же там, в буржуинстве, что главное для книги? Не ее достоинства, а покупаемость. Берут— гут, не берут  — не гут.

— Здесь менталитет десятилетий,  — веско обронил Писатель,  — они и кино наше смотреть не смогут, его только мы можем смотреть и восхищаться. Так что Крапивин тут не при чем, это просто литература определенной эпохи...

— Слушайте, а может, это и хорошо, что такие книги только у нас?  — спросил Романтик и обвел всех глазами.  — Не хочется даже думать, что такие, со жвачкой... даже просто будут трогать их руками.

— Самое хреновое,  — устало сказал Писатель,  — что таких полно и здесь.

И всё больше становится... Если это переходный период, то черт его знает, куда мы переходим. Америка, может, и великая страна, но мне почему-то не хочется, чтобы мы были на них похожи.
— Не все же такие,  — Циник опять усмехнулся, но как-то невесело,  — это же закон нормального распределения. По центру  — стандартная серость, ниже— подонки, выше  — белые вороны, герои... Элементарное классическое дао. Не бывает радости без грусти, добра без зла, хороших людей без подонков...

— Неправильно это,  — сказал Романтик.

— Что неправильно?  — спросили его хором.

— Дао это ваше. И закон. Если так, получается, мир не сделать лучше, что ли? Так выходит, и жить незачем?

— Приехали,  — улыбнулся Писатель,— сейчас перейдем к смыслу жизни.

А Циник осклабился:

— Мир? Запросы у тебя... Ты хотя бы своих окружающих сделай лучше. Или самого себя.

Электронные часы на руке Писателя сыграли короткую мелодию. Та-таааа, та-таааааа....

— Пора,  — сказал кто-то.

Лица стали строгими, сосредоточенны ми. Загремели в мусорное ведро пустые банки, Циник и Писатель попали, а Романтик промахнулся, подбежал, ловко поддел кроссовкой банку, и она по крутой дуге ушла в ведро. Писатель двигался, и по блеску глаз и рассеянному полуоскалу можно было догадаться, что ему пришла в голову какая-то новая удачная идея. Пригнувшись, все трое скользнули в коридор и растворились в его полутьме.

Если бы это видел еще кто-то, ему могло бы показаться, что в сумерках все трое слились в один силуэт, который, резко развернувшись под прямым углом, вынырнул на улицу, навстречу свету дня.