Д. Нолль

Приключения Вернера Хольта

Книга 1
Часть 1
Глава 14
(Отрывок)

Перевод Р. Гальпериной

Готтескнехт стоял на ступенях перед канцелярией. Хольт доложился. Вахмистр оглядел его с непокрытой опаленной головы до башмаков.

– Вы не под бомбежкой ли побывали?

– Так точно!

– В Ваттеншейде?

– Так точно!

Готтескнехт промолчал.

– Ну и как? Скисли небось?

Хольт отрицательно мотнул головой.

Готтескнехт набил трубку и закурил.

– Спросите у санитара мази от ожогов и лейкопластырь. Хотите, я отправлю вас на медпункт? Нет так нет! Обменяйте обмундирование. Потеряли пилотку? Напишите заявленьице, я поставлю свою закорючку, Ваксмут приложит его к прочим бумажкам. Все равно в один прекрасный день эта лавочка сгорит со всем барахлом.

– Слушаюсь, господин вахмистр!

Готтескнехт долго смотрел на Хольта.

– Что, еле ноги унесли?

– Так точно!

– Один?

– Я тащил на себе маленькую девочку. И женщину. Это из-за нее мне так досталось. А когда я наконец выволок девочку... она была... она уже не жила.

– Хольт, – сказал Готтескнехт, спустившись по ступеням, он даже взял Хольта за локоть и повел его в сторону огневой. – Выше голову, Вернер, мой мальчик! – Он говорил очень тихо. – Стиснуть зубы! Продержаться! Не скисать! Ведь это ваш единственный шанс! Хоть немногие из вас должны же остаться! Война кончится, может быть, совсем скоро. Вы должны ее пережить!

Они остановились.

– Поймите меня правильно! – продолжал он убежденно. – Я по профессии учитель, таких ребят, как вы, я готовлю к выпускным экзаменам и хочу делать это и впредь. Что же мне, преподавать перед пустыми классами? Постарайтесь продержаться! Когда с войной будет покончено, тогда-то и начнется тяжелая борьба. Что ваша девочка, Хольт! Убитым счету нет! Слишком много людей уже погибло! После войны на нас свалится прорва работы! Пять лет заваривали эту кашу, а расхлебывать ее придется целое столетие. – Он заставил Хольта взглянуть ему прямо в глаза. – Тот, кто сегодня добровольно зачисляется в противотанковые части и штурмовые взводы или взрывается вместе с торпедой, уходит от настоящей, подлинно тяжелой борьбы, которая начнется потом! Тот, кто всеми средствами постарается себя сохранить, – не из трусости, Хольт, а потому, что умеет смотреть вперед, – тот сохранит себя для... Германии!

Германия... – думал Хольт. Впервые слышал он это слово не под фанфары ликования, не под возгласы «хайль!», а словно освобожденное от мишуры и сусальной позолоты, пронизанное глубокой тревогой.

– Германия, – продолжал Готтескнехт, – это уже не исполин, повелевающий Европой, а жалкое, обескровленное нечто. Она станет еще более жалкой и нищей, она будет невыразимо страдать, но нельзя допустить, чтобы она истекла кровью. Умереть за вчерашнюю гигантскую раззолоченную Германию – по-моему, трусость, Хольт! Но жить ради нищей, смертельно раненной Германии завтрашнего дня – это подлинный героизм, тут требуется настоящее мужество. Я знаю: вы ищете, Хольт... смысла жизни, цели, пути... Мне этот путь неведом. Я бессилен вам помочь. Все мы поражены слепотой, и нам предстоит пройти этот путь до конца, познать все муки ада. – Он замолчал. А потом добавил: – Видно, это было неизбежно. Чтобы мы стали наконец самими собой.

Хольт один зашагал к бараку. Обожженные руки больше не болели. Он смотрел вперед, поверх барака, туда, где над горизонтом стлалась мглистая пелена. Взгляд его, пронизывая пелену, устремился в безбрежную даль. Он ничего не понял, ничего не постиг. Он только вслушивался, не играет ли горнист подъем... Но было еще, должно быть, слишком рано.

Глава 15
(Отрывок)

На другое утро Хольт решил навестить Гомулку. Вольцов еще спал. На столе лежала стопка черных клеенчатых тетрадей – дневники его отца. Вольцов просидел над ними чуть не до зари. Хольт оставил на столе записку: «Я пошел к Зеппу. Увидимся, вероятно, на пляже». Глядя на мирно похрапывающего Гильберта, Хольт почувствовал острое желание крикнуть над самым его ухом: «К бою!» Сорвется небось как встрепанный!

Гомулки жили на окраине города. В палисаднике перед домом цвели гладиолусы и астры. Гомулка открыл ему еще в купальном халате и проводил в светлую, залитую солнцем столовую. Из соседней комнаты доносилось щебетание женских голосов.

– К нам приехали родственницы, – пояснил Гомулка.

Комната Зеппа была обставлена просто, но во всем чувствовалась педантичная опрятность и порядок. Когда Гомулка открыл шкаф, Хольт увидел симметричные стопки аккуратно сложенного белья, обувь, выстроившуюся безукоризненной шеренгой, и на плечиках тщательно вычищенную и отутюженную одежду. Он вспомнил хаос, царящий на вилле Вольцова.

Друзья расположились в тенистом уголке сада. Ветви абрикосовых деревьев ломились от зрелых плодов.

– В этом году хорошо уродились абрикосы, – сказал Гомулка. – Мы даем им созреть, даже перезреть, тогда их можно варить без сахара.

Хольт поднял несколько валявшихся на земле плодов, съел и косточки бросил в кусты, а потом лениво и блаженно растянулся под деревом.

– Какие у тебя сегодня планы? – спросил Гомулка.

– Я условился о встрече...

– Это правда, что она... не в полном разуме? – осторожно спросил Гомулка.

– Гнусная сплетня, Зепп! Сплетня, достойная этой ослицы Кюхлер. Не знаю почему, – продолжал Хольт уже спокойнее, – но она меня бесит. Все во мне кипит, когда ее вижу. – Про себя он думал: женская разновидность Цише, Бранцнера и всей их братии. – Скажи, Зепп, – начал он задумчиво, – откуда у нас с тобой это неприязненное чувство ко всем таким восторженным натурам, осененным... национал-социалистскими идеями? Другой раз встретишь такого и подумаешь: вроде парень ничего. А он, глядишь, разинет рот да и пойдет сыпать трескучими словесами: господствующая раса, безоговорочная преданность, фанатическая воля, ну, в общем, крутит шарманку. И сейчас же у тебя мысль: о господи, значит, и он из этих... А ведь Цише и его присные в своем... фанатическом рвении должны быть для нас примером!

– Мне лично всякий фанатизм не по душе, – сказал Гомулка со свойственной ему рассудительностью. – Он внушает мне – я бы сказал – мистический страх. Почему? Да потому что с фанатиком разговаривать бесполезно. Для меня он нечто вроде свирепого бульдога. Я серьезно говорю, Вернер, не смейся!

– Но ведь от нас и требуют фанатизма! – воскликнул Хольт.– И именно потому, что у меня несчастная склонность все разлагать и расчленять на части, я завидую тем, кто фанатически верит. Я изо всех сил стараюсь стать фанатиком! Ведь им живется куда проще! Эти вечные мысли, Зепп, это копание в себе кого угодно прикончат! Я душой бы рад заделаться фанатиком!

– Но уж дружить с тобой я бы не мог, – сказал Гомулка, он даже встал от волнения. – Представь себе, я ляпну что-нибудь такое, а ты сейчас же вскочишь как ошпаренный и, сверкая глазами, побежишь на меня доносить!.. И без того ходишь застегнутым на все пуговицы, постоянно кривишь душой. – Он снова опустился на траву. – Мысли, – сказал он с необычной серьезностью, – еще никого не прикончили. Другое дело – сумбурные, беспорядочные мысли. Искать всегда полезно, но надо это делать с толком, а не топтаться в темноте с завязанными глазами...

Топтаться в темноте с завязанными глазами! – думал Хольт. А сравнение удачное, мне часто кажется, будто я топчусь в темноте; в таких случаях я говорю себе: этого я не понимаю и никогда не пойму... Чего только я не переварил за один этот год! Барнимы все арестованы, старик Цише занят в польском генерал-губернаторстве какими-то омерзительно гнусными делами; евреев куда-то убрали под сурдинку, их истребляют этой... как ее... хлоругольной кислотой – так сказал отец, а на него можно положиться! Но об этом лучше не думать! Иначе мне не выбраться без опоры, без поддержки! А на что можно опереться в этом ненадежном мире?

– Может, мы неспособны понять наше время, – сказал он. – Но сейчас, когда русские стоят у границ Восточной Пруссии, одно остается несомненным: разве мы не боремся за Германию? Разве мы до сих пор не боролись за жизнь женщин и детей Эссена и Гельзенкирхена? Пусть без особой пользы, но за это я всегда держался: мы защищаем женщин и детей!

– Но ведь то же самое и они, – возразил Гомулка. – Если так рассуждать, теряется всякая ясность. А за что, по-твоему, воюют русские? Стоит только послушать, что эсэсовцы с первых же дней вытворяли в России! А наша полевая жандармерия и наши войска? Цише доказывал чуть ли не с цифрами в руках, что мы вправе уничтожать русских, потому что они, видишь ли, большевики! А ты поставь себя на место такого большевика, у которого расстреляли всех близких или увезли в Германию на принудительные работы! Что же, он, по-твоему, не воюет за жену и детей?

– И ты, Зепп, говоришь это так просто! – воскликнул Хольт. – Тебя это противоречие не смущает? Но что же дает тебе опору?

– Мне? – уклончиво протянул Гомулка. – Это трудно объяснить, очень трудно...

Хольт почему-то вспомнил чужую девушку. Мне будет опорой человек! – подумал он. Я мог бы опереться на Уту, но я, болван, погнался за Герти Цише и, вместо того чтобы обрести спокойствие и уверенность, должен был наблюдать, как близкий человек с каждым днем становится мне все более чужим и безразличным – до ужаса безразличным, я до сих пор холодею, как вспомню!

– Пошли завтракать! – сказал Гомулка.