Александр Громов, Владимир Васильев

Глава 3

АНТИМАГЕЛЛАНЫ

Все-таки древние не зря назвали этот океан Тихим. Четвертая неделя идеальной погоды, четвертая неделя идеального ветра.

Сказка. Курорт.

После сложнейшего по всем параметрам перехода через Индийский команда блаженствовала и, разбившись на две вахты, попеременно отсыпалась. Нужный коридор с попутным пассатом давно был найден двумя с небольшим градусами севернее экватора, и устойчивый фордак равномерно влек яхту на восток. Раз в неделю показывался судейский катер, оставлял по курсу плотик с припасами. Плотик с гиканьем вылавливали, перегружали припасы на борт, а взамен выгружали севшие батареи и пакеты с мусором -- у босса этой безумной гонки были какие-то тесные связи с экологами, поэтому капитану "Анубиса" строго наказали: даже окурки за борт не бросать!

Вот интересно: гадить за борт можно, а бычки бросать -- ни-ни! Хотя, с другой стороны, продукты человеческого метаболизма -- суть естественная для океана органика. Кит нагадит -- куда там человеку. А пластиковые бутылки или окурки -- чужеродная дрянь и планктону не по зубам. В сигаретных фильтрах, говорят, какую-то химию последнее время применяют. Или не последнее, Юрий не разбирался. В экипаже курили все: Олег Баландин, Мишка Брылев по прозвищу Нафаня, капитан Юрий Крамаренко и его напарник по вахте Женька Кубицкий (Большой). Большим Женьку называли потому, что в родном Николаевском яхт-клубе имелся еще и Малый Женька, причем Малый -- это была настоящая фамилия. Так и повелось: "Женьку видел? -- Какого, Малого? -- Нет, Большого!"

Юра задумчиво сплюнул за борт и покосился на компас.

-- Хорошо идем! -- сказал Женька и довольно причмокнул.

-- Хорошо...

Родимый допотопный компас Баландин и Женька притащили с со своей многострадальной "Асты", третий год терзаемой бесконечным ремонтом. И парусов с "Асты" взяли на всякий случай -- штормовой комплект, хотя у Юры на "Анубисе" таковой, конечно же, имелся. Да много чего взяли -- Нафаня с "Косатки" тоже немало прихватил. Но почему-то дороже всего после старта стал им этот компас -- металлическая полусфера с прозрачным оконцем, под которым лениво шевелилась магнитная стрелка. Выпуклую крышку полусферы можно было приоткрыть, словно дверцу, и поставить внутрь горящую свечу. Дверца защищала свечу от ветра и случайных брызг, а огонек позволял пользоваться компасом даже ночами.

Женька задрал голову, провожая взглядом здоровенную белую чайку. Неправдоподобно здоровенную.

-- О, гляди! -- сказал он воодушевленно. -- Наверное, альбатрос!

Юра тоже покосился на птицу.

В тот же миг альбатрос (или чайка, черт их разберет тут на экваторе) вдруг дернулся, словно подстреленная из рогатки ворона, разинул клюв, сложил на мгновение крылья и, протяжно хрипя, стал валиться к волне.

-- Ух ты, -- поразился Женька.

В следующий миг альбатрос опомнился, сильно замолотил крыльями и кое-как выровнял полет, зато из воды, вспенив поверхность, полезла стая летучих рыб.

Первое время непривычный к экваториальным водам экипаж даже нервничал от всех этих радостей. Потом поосвоился. Но такой огромной стаи за два месяца регаты они еще не встречали.

-- Че это с ними? -- пробормотал с недоумением Юра.

Женька, опомнившись, подобрал брасс, а то спинакер начал было слегка заполаскивать. Юра тоже подработал рулем и привычно уже покосился на компас.

В океане курс держать -- это не на лимане, когда вечно пилишь вдоль берега. Тут ориентиров нет, только вода. Одна надежда на компас. Первое время, как сказали с судейского, "Анубис", подобно всем новичкам, заметно рыскал на курсе. А потом ничего, освоился экипаж.

Ко всему ведь привыкаешь.

Регату-кругосветку для малотоннажных яхт практически сразу нарекли "гонкой самоубийц". Так оно, в сущности, и было, ибо максимум, что "Анубис" мог выдержать, -- это семи, ну восьмибалльный (если повезет) шторм. А сложности начинались уже с шестерки, когда ветер начинал рвать с гребней белесую пену и полосами вытягивать ее поперек волн.

Сумасшедший русский миллиардер Денис Шимашевич, папа "гонки самоубийц" гарантировал участникам только две вещи: солидное вознаграждение после финиша и спасение экипажа -- только экипажа, не яхты -- в случае жестокого шторма.

Николаевцы купились, ибо риск того стоил. "Анубис" вместе со всем такелажем и вооружением по максимуму тянул тысяч на двадцать -- двадцать пять зеленых американских рублей. В Николаеве больше чем за пятнадцать продать его было нереально, разве что в Одессе. Или каким залетным москвичам-питерцам.

Все участники гонки подписывали специальную бумагу -- дескать, пускаются они в эту авантюру добровольно, без принуждения, и снимают с устроителей регаты всякую ответственность за возможные эксцессы и несчастные случаи. Ну а в случае успешного завершения гонки получают по пятьдесят тысяч безоговорочно и финишные бонусы, тоже немаленькие, в зависимости от занятого места. Даже последнее место оправдывало эту авантюру с головой. Да и от спонсора, пивного концерна "Оболонь", кое-что перепало бы в любом случае. Поэтому экипаж молился и ежевечерне пил за погоду. Единственное, что могло помешать благополучному финишу, это озлобленность океана, это шквальный ветер и чрезмерно высокие волны. Буря, непредсказуемая и слеподырая.

Но океан пока оправдывал свое название.

На старт вышло сорок три яхты. Со всего бывшего экс-СССР и только с него -- таково было железное условие Шимашевича, хотя просились и голландцы, и шведы, и израильтяне, и еще черт знает кто.

Израильтян Шимашевич пустил -- те убедительно доказали свою причастность к СССР: все эммигрировали в конце двадцатого века с шестой части суши на землю обетованную. Еще Шимашевич допустил к гонке болгарский экипаж, сказав, что Болгария, мол, тот же совок был свое время, а болгарские слоны испокон были лучшими друзьями российских слонов. Капиталистов же отшил всех до единого. "Вы и так жирные, чтоб я вам еще бабки платил, -- заявил Шимашевич. -- На фиг всех".

Старт дали на Занзибаре. В Индийском гонку потрепало, но выбыла всего-навсего одна яхта, ребята из Туапсе. Команду "Анубиса" первое время страшно бесили сумасшедшие тропические ливни, разражавшиеся с регулярностью ежедневного курьерского поезда. Но, невзирая на новое для себя окружение, "Анубис" добрался-таки до первого промежуточного финиша в Сурабае; из теперь уже сорока двух яхт они пришли восьмыми -- результат очень даже неплохой. Лидировали, как ни странно, горячие эстонские парни из Сяэре, что на острове Сааремаа, веселый киевский экипаж и яхтсмены из Астрахани.

От Сурабаи до самых Филлипин, где некогда сложил буйну головушку ловец удачи Магеллан, идти было несложно: начался лоцманский этап, сначала через Зондский пролив; потом морем между Явой и Калимантаном, потом вдоль западных берегов Сулавеси и на Минданао, в порт Давао. В Зондском вволю полюбовались на темный конус бабахнувшего в позапрошлом веке вулкана Кракатау. Впереди яхты всегда маячил катер с флажком на топе, так что с курса сбиться мог только полный идиот. Но в Тихом снова пришлось полагаться только на себя.

Этап назывался "АнтиМагеллан" -- океан гонка пересекала в направлении, противоположном первой на Земле кругосветке. Как и тогда, старушка-планета смилостивилась над идущими в неизвестность моряками и в меру сил радовала погодой. Ровный пассат и встречные завихрения от могучего экваториального течения влекли растянувшуюся на несколько сот километров гонку к западным берегам Америки, и, по уверениям вралей-синоптиков, такая же тихая погода прогнозировалась как минимум на две-три недели, а то и дольше. Против "и дольше" не возражал, наверное, ни один участник "гонки самоубийц", включая папу-Шимашевича.

Строго говоря, сам Фернан де Магеллан шел совсем не так, что и понятно: Панамский канал в XVI веке существовать никак не мог. По слухам, Шимашевич сначала хотел проложить курс регаты в точном историческом соответствии -- через Магелланов пролив или, если чилийцы упрутся и запретят, в обход мыса Горн. Пожалуй, тут бы "гонка самоубийц" и закончилась: обогнуть упомянутый мыс, двигаясь с запада на восток, и при этом уцелеть -- невероятная удача для малотоннажника. А для сорока двух малотоннажников? Да и Магелланов пролив совсем не сахар. В конце концов Шимашевич дал себя уговорить изменить маршрут: гарантировать участникам гонки спасение на подлинном пути Магеллана не мог даже он.

Пестрый пузатый спинакер с красочным логотипом "Оболони" трудолюбиво тащил "Анубиса" на восток. Океан пронзительно синел -- такого потрясающего цвета никто раньше не видел. Даже в Индийском -- там вода выглядела гораздо темнее. Юра сидел по левому борту на руле, Женька валялся по правому, лениво удерживая брасс. Стаксель не поднимали уже с неделю -- все равно не работал под спинчем, а грот, полностью растравленный, работал вполне.

Проснулся Нафаня, выбрался из кубрика, рефлекторно зыркнул на компас, потом на небо, потом на море, где продолжали почему-то бесноваться летучие рыбы, и вполголоса буркнул:

-- Буэнос утрос...

-- Как спалось? -- поинтересовался участливый Женька. Подобно всем крупным людям, он был заметно добродушнее, нежели могло показаться с виду.

-- Нормально. Только фигня какая-то приснилась, аж проснулся...

Нафаня побрел к вантам, отлить.

Проснулся и Баландин.

-- Привет, мужики... Блин, пурга какая-то снилась, блин!

Он часто дышал, словно после стометровки. Не иначе -- последствия приснившейся пурги.

-- О! -- заорал Нафаня, навалившись на ванты грудью. -- Глядите!

Лоснящееся черное с белыми отметинами на боках тело на несколько долгих секунд вознеслось над волнами и, подняв тучу брызг, вновь рухнуло в соленую свою обитель.

-- Косатка, чтоб я сдох! -- восхищенно выдохнул Юра. -- Нафаня, это специально для тебя, небось! Ты ж у нас единственный из экипажа Дядика.

-- У нас "Косатка" не в честь рыбы, -- пояснил Нафаня, -- а в честь ласточки.

-- Косатка -- не рыба, косатка -- дельфин. Только хищный, -- со знанием дела поправил Баландин, в свою очередь навострившись к вантам.

-- Так обычные дельфины тоже хищники, рыбу же жрут, -- резонно заметил капитан.

-- Ты мне мозги не парафинь дельфинами! -- с деланным высокомерием отбрыкнулся Баландин. -- К тому же ласточка с буквой "а" пишется.

-- По-русски -- с "а", -- равнодушно уточнил Нафаня. -- А у нас -- по-украински написано!

-- А... -- понял Баландин. -- Тогда, ладно.

-- Чего только в длинной гонке не узнаешь! -- вздохнул Большой Женька. -- Сто раз с вами ходил, и не знал...

"Анубис" величаво скользил по водной глади, лениво взбираясь на пологие синие холмы и так же лениво скатываясь в неглубокие между ними ложбины.

Через какое-то время заскучавший Кубицкий изъявил желание сварганить обед, поэтому на брасс упал Нафаня, а Баландин принялся помогать Женьке. Через полчаса поползли бередящие обоняние ароматы, на камбузе аппетитно шкворчало. Пиликал радиоприемник, извергая некую восточную какофонию, которую наивные азиаты полагали музыкой. "Идеальный звуковой фон для работы, - объяснил как-то Женька. -- Не грузит и не мешает". Остальные не возражали.

Летучие рыбы вскоре унялись -- перестали выпрыгивать огромными стаями. Косатка тоже больше не показывалась, только давешний альбатрос парил чуть в стороне справа по борту. Пикировать он тоже перестал.

Женька уже раскладывал снедь по боевым, пережившим не один поход (правда, не такой грандиозный) алюминиевым тарелкам, когда Мишка вдруг, вытягивая шею, принялся глядеть вперед, на что-то скрытое от капитана пузом раздутого спинакера.

-- Что там, Нафаня? -- спросил Юрий.

Он все еще боялся океанских сюрпризов. Отсутствие опыта заставляло нервничать даже по пустякам.

-- Не пойму, -- ответил Мишка. -- Что-то белое прямо по курсу. И тучки какие-то на горизонте поползли.

-- Подержи-ка руль, -- Юрий встал.

Баландин, не дожидаясь просьбы, вынул из рундучка бинокль и молча протянул капитану.

С полминуты Юрий разглядывал море впереди.

-- Тоже не пойму, -- объявил он. -- Скоро подойдем.

Минуты шли, "Анубис" ходко тянул навстречу загадке.

-- Бумага, что ли? Или скатерть какая-нибудь?

-- Откуда тут бумага? -- спросил Нафаня.

-- Да мало ли? Обронил кто-нибудь.

-- А, может, водоросли? -- несмело предположил Баландин, тоже выбравшийся на палубу.

-- Разве бывают белые водоросли? -- усомнился Юрий.

-- Черт их знает, -- вздохнул Баландин. -- У нас -- не бывает точно. А тут...

До белого пятнышка осталось метров тридцать; и было оно не таким уж маленьким.

-- Левее возьми, -- скомандовал капитан.

Нафаня послушно шевельнул румпелем; "Анубис" чуть заметно отклонился.

-- Братцы, -- дошло вдруг до капитана. -- Да это же льдина!!!

Неровная, оплывшая по краям глыба обыкновеннейшего льда, осталась справа по борту, а секундами позже заколыхалась в кильватерной струе.

-- Льдина на экваторе?

-- Наверное, с судейского катера сбросили, -- авторитетно заявил Нафаня. -- Скоро растает. Эх, жаль пленка кончилась, сфоткать бы!

-- А откуда на катере столько льда?

-- Да мало ли, -- фыркнул Нафаня. -- Холодильник, к примеру,

размораживают.

Капитан передернул плечами и вновь поднес к глазам бинокль.

-- Мамочки, -- остолбенел он.

-- Что?

-- Что? -- наперебой всполошился экипаж.

-- Сами поглядите.

Впереди, снова точно по курсу вставала целая гора. Белая, ослепительно сияющая на южном солнце. А между нею и "Анубисом" виднелось десятка три льдин поменьше.

-- Это тоже из холодильника? -- с иронией обратился к Нафане Юрий.

Он уже снова стоял на руле, отдав бинокль команде.

Никто не ответил.

Одна из небольших льдин осталась по левому борту; что-то черное шевельнулось на ней.

Баландин поглядел в бинокль.

-- Елы-палы, -- сказал он ошарашенно. -- Это пингвин! Чтоб я сдох -- настоящий пингвин!

Если бы Олег Баландин как следует разбирался в пингвинах, он бы уточнил, что это пингвин Адели.

А еще дальше впереди, за целой россыпью льдин разной величины вставала сплошная стена белесого-белесого, плотного-плотного тумана.

Капитан зябко передернул плечами, только тут сообразив, что ему действительно холодно.

Спинакер громко шлепнул и заполоскался.

-- Ветер меняется, -- забеспокоился Женька Большой. -- В бейдевинд уходит...

-- Спинакер майна! -- без колебаний скомандовал капитан. -- Стаксель вира. И давайте-ка левым галсиком, а то в айсберг вмажемся еще ненароком. Олежка, захвати свитерок заодно. Зябко что-то...

Здоровенный столовый айсберг медленно дрейфовал навстречу -- наверное, гонимый изменившимся холодным ветром. "Анубис" закренился и изменил курс, капитан привычно отметил отклонение по компасу.

-- Экватор называется, -- с отвращением пробурчал из кубрика Баландин. -- Холодрыга, пингвины...

Ветер изменился не зря -- стекающий с ледяного купола Антарктиды холодный воздух подкорректировал экваториальные пассаты, как по направлению, так и по температуре. Многотысячекилометровая глыба материка окутала берега непроглядным туманом. Кроме того, она стеной стала на пути теплого экваториального течения. В годами устоявшийся котел, где варилась местная погода, плеснули вдоволь нового ингредиента, чтобы не зря прозванный Тихим океан нахмурился не на шутку.

Судейский катер появился ближе к рассвету, когда проклятый туман успел осточертеть всем стократно. Команда, натянувшая куртки и свитера, услышала хорошо знакомую сирену. Значит, их запеленговали в этом отвратительном влажном киселе и можно было больше не сидеть поочередно на самом носу с отпорником в руке, дабы не вмазаться в очередную льдину.

Катер вынырнул из тумана, словно корабль-призрак.

-- "Анубис"! -- зычный голос одного из судей, хорошо знакомого николаевцам Палыча, земляка, звучал как из бочки. Глухо и сдавленно.

Но как же он всех порадовал! Нервная ночь, полная неизвестность, и лед, лед кругом -- откуда, скажите на милость, лед на экваторе?

Нервничали все -- и капитан Крамаренко, и Женька Большой, и всезнайка Баландин и даже рубаха-парень Нафаня, которого наверняка не выбил бы из колеи и снова взорвавшийся вулкан Кракатау в Зондском проливе.

-- Здесь мы, Палыч! Здесь! -- надсадно заорал в ватную волглую взвесь капитан.

Женька посигналил для верности фонарем, но на катере их уже и так заметили.

Рулил незнакомый мрачный тип со шкиперской бородкой, а Палыч и один из хлыщеватых подручных Шимашевича стояли, вцепившись в носовой релинг и глядя вперед. Оба были в модерновых ярко-оранжевых куртках с полосами светоотражателя и вязаных шерстяных шапочках.

-- Что тут у вас? -- первым делом поинтересовался Палыч.

-- Да нормально, в среднем. Лодка цела, такелаж тоже. Всю ночь отпорником льдины распихивали...

-- Это льдины нас распихивали, -- поправил Баландин. -- Новый вид спорта: помесь парусного и лыжного, елы-палы!

-- У вас одежда теплая есть? -- Палыч все еще тревожился.

-- Обижаешь, Палыч? Конечно есть. Хоть и холодрыга на их хваленом экваторе, но мы-то не из Новой Гвинеи какой-нибудь!

Команда и впрямь щеголяла в разномастных свитерах, распахнутых штормовках, тренировочных брюках и бейсболках.

Катер тем временем подошел вплотную; Женька привычно одержал за релинг. Из кубрика двое матросов в ядовито-желтых куртках вытаскивали на носовую палубу продолговатые тюки, похожие на боксерские груши.

-- Принимайте! -- скомандовал Палыч.

На "Анубисе" дисциплинированно стали принимать.

-- А что за ледниковый период-то, Палыч? -- с неподдельным интересом спросил Крамаренко. -- Откуда пингвины?

-- А чтоб я знал, хлопцы! -- честно развел руками судья. -- Мы еще утром во льды влезли. Капитана "Кассандры" чуть кондратий не хватил прямо на мостике. Шимашевич с утра от мобильника не отлипает да от рации. Сначала обойти пытались, миль тридцать к северу дали, а там вообще сплошняком стена ледяная. В общем, катера сейчас ловят регату и буксируют к месту стоянки. Так что это... Давайте конец.

Тюки и два больших походных термоса уже спустили в кубрик "Анубиса"; Нафаня с Баландиным окончательно смайнали и увязали грот, Женька подал на катер буксировочный трос.

-- За вами недалеко "Балтика" и "Царица" идут, -- сообщил Палыч. -- Миль двадцать, не больше. Их тоже подберем. А вы там пока грейтесь. Только на водяру не налегайте, хрен знает что в ближайшее время грянет -- может, жара, может, шторм, может, град, может, цунами.

-- Не боись, Палыч, мы свою плепорцию знаем! -- воодушевленно заверил капитан "Анубиса". -- А что со временем, кстати? Что зачитывать будут?

-- Средний пеленг на девять утра и на полдень, когда "Кассандра" первые льды встретила. Слава богу, все зафиксировано, спутник бдит, "Цикада" который, навигационный. Следующий этап будете стартовать по интервалам, как шли вчера. Пока этап прекращен, до выяснения. Кстати, вы спали?

-- Нет, Палыч, какой уж тут сон? -- сокрушенно всплеснул руками Крамаренко.

-- Тогда бейтесь на вахты и спите, пока "Царицу" с "Балтикой" подбирать будем.

-- Добро! Палыч, а как мы идем, а? Лидеры далеко?

-- Хорошо идете, -- буркнул Палыч. -- Аж жалко. Шестыми, отставание от лидеров -- тринадцать часов.

-- Йес! -- в один голос рявкнула команда.

-- Так что, мы за неделю четыре яхты наехали? -- не веря спросил Женька, замерев у носовой утки.

-- Наехали, будь-здоров! "Пассат", "Айна" и "Альтаир" во встречную струю вляпались и полветром на юг почти сутки шли, а "Русалка" сначала не пойми зачем на север забралась, а потом спинч утопила. Полдня на этом потеряли, не меньше! За ними Герецун на судейском-четыре с утра ушел.

-- А остальные? Никто не сошел?

-- Вроде нет. Разве только в эту ночь, -- Палыч сразу нахмурился. -- Ладно, будет болтать, нам еще двадцать миль на восток да полста обратно. Не зевайте мне, магелланы...

-- Антимагелланы! -- поправил довольный Баландин.

Еще бы не радоваться -- с десятого места "Анубис" перебрался на шестое.

Женька несильно пихнул релинг, и катер стал медленно разворачиваться. Вот он подался вперед, конец постепенно выбрался из воды и натянулся, "Анубиса" мягко дернуло и повлекло на запад -- туда, откуда николаевский полутонник недавно пришел своим ходом.

В переданных с катера тюках оказались такие же модерновые куртки, как и на судьях, теплые спортивные костюмы, добротные кроссовки, спальные мешки, одеяла и дополнительный сухпай. В термосах -- горячая пища, чай и кофе. Спиртное и курево -- в отдельном рюкзачке.

-- Ну чего, орлы? -- спросил капитан с подъемом. -- Пожрем, раз дали, и потянем спички?

Никто не возражал. И даже непонятно откуда взявшиеся холода, лед и туман отошли куда-то на второй план. О них, неопытных по океанским меркам яхтсменах, помнят, на них надеются, за них даже болеют (хоть судьям и не положено болеть, но кто же не поболеет за земляков?) Все путем! Все нормально! Все понятно! Ну, почти все.

Самое ужасное -- это неизвестность и неопределенность. Как вечером вчерашнего дня и на протяжении всей ночи. А сейчас все действительно стало просто и более-менее понятно. Подобрать "Балтику" и "Царицу", с комфортом проехать до стоянки. Отоспаться, наконец! Живи, моряк, сегодняшним днем, не парь попусту голову, для этого судьи есть и дядя Шимашевич с шикарного теплохода "Кассандра".

Первыми нести вахту выпало Баландину и Нафане. Спать условились по четыре часа.

А туман и не думал рассеиваться.

На буксире шли остаток дня и всю ночь. Команда "Анубиса" в несколько приемов отоспалась, успела слегка махнуть водочки -- своей, славянской, а не того жуткого пойла, что удавалось незадорого купить на Занзибаре, в Сурабае и Давао. Успела протрезветь. Успела побывать в гостях на волгоградской "Царице" и принять экипаж калининградской "Балтики", попутно вдоволь почесав языки с коллегами.

Напряжение одиночного плавания через океан спало.

Нет ничего лучше и приятнее, чем сидеть в кокпите, глядеть на розовеющий туман экваториального утра, почему-то обрамленного многочисленными льдинами на поверхности океана, изредка пропускать рюмашечку, захрустывать ее огурчиком...

И общаться.

На "Царице" тоже уже проснулись -- один из волгоградцев копался у мачты, остальные точно так же разместились в кокпите. "Балтика" еще дрыхла, только нахохлившийся Борис Баринов клевал носом на руле. Впереди стрекотал двигатель судейского катера -- там все, кроме вахты, тоже беспробудно спали.

Неоднократно у ближних льдин наблюдалась разнообразная малохарактерная для экватора живность вроде пингвинов или тюленей. Раз видели здоровую пятнистую зверушку, пожиравшую что-то на плоской верхушке довольно крупного айсберга. Красное на белом выделялось особенно ярко.

Зато напрочь пропали летучие рыбы, а чайки теперь встречались другие, нежели ранее. Умный Баландин назвал одну из них поморником.

Женька Большой в который раз пытался настроить приемник на русскую волну. По иронии судьбы в плавание они взяли достаточно древнюю магнитолу фирмы AIWA с настройкой коротковолнового диапазона на азиатские станции. На средних волнах попадались англоязычные передачи, но никто из николаевцев чужого языка не знал. Длинных же волн на шкале допотопной "Айвы" не было вообще. Поэтому в плавании ее чаще использовали как магнитофон, оглашая экваториальные воды экзотическими для этих мест "Машиной времени", "Воскресеньем", "Арией", Михаилом Кочетковым -- всем, что имелось в продолговатом ящичке с аудиокассетами. Еще вчера Женька упорно пытался выловить из эфира что-либо вразумительное, оставив попытки только поздно вечером. Сегодня он, похоже, решил продолжить поиски. Полулежал по левому борту и лениво вращал верньер. Магнитола извергала хрипы, треск, завывания и, реже, непонятную иноземную речь. Баландин курил, зябко кутаясь в штормовку. Капитан тоже курил, изредка стряхивая пепел на транец и наблюдая как его слизывают прихотливые завихрения кильватерного бурунчика. Нафаня невозмутимо грыз чипсы из вчерашнего сухпая.

-- Не, -- убежденно сказал Баландин. -- Не могли мы так далеко на юг отклониться, чтоб во льды въехать. Каждый же день солнце на востоке, по носу вставало, так? Проходило почти точно над головой, потому что экватор, и садилось на западе. И компас -- не мог же магнитный полюс уехать фиг знает куда?

-- Да сто раз уже это обсосали, -- досадливо вздохнул капитан.

Нафаня похрустел и осторожно вставил:

-- А что там калининградцы вчера про наклон земной оси толковали? Я не понял.

-- Ну, -- охотно принялся объяснять Баландин, -- если предположить, что наша старушка внезапно накренилась относительно плоскости эклиптики... знаешь, что это такое?

-- Знаю. Блин, который планеты со своими орбитами образовывают.

-- Во! -- подтвердил Баландин. -- Так вот, наклон земной оси к плоскости эклиптики составляет... э-э-э... не помню точно, не то двадцать три, не то двадцать шесть градусов. Если бы он изменился, изменилось бы привычное движение солнца по небу. Во всех широтах. Но мне кажется, что фигня все это: такое событие сопровождалось бы катаклизмами почище льдов и пингвинов вблизи экватора. Цунами и землетрясения -- наверное, еще не самые страшные из них. Тут что-то иное. Какой-то погодно-климатический катаклизм. Локальные заморозки на экваторе. Хотя, это объясняет только льды и вовсе не объясняет присутствие пингвинов.

-- А где пингвины водятся? В Антарктиде? -- уточнил Женька, на время оставивший неблагодарную магнитолу.

-- В Антарктиде, на ближних к ней островах и на самом юге Южной Америки, кажется, водятся.

-- Может, этот твой катаклизм потихоньку на экватор двигался? А пингвины вслед за ним кочевали? -- предположил Нафаня.

-- Ну да! -- усомнился Баландин. -- Айсберги потихонечку и движутся. Хоть один не то что до экватора, до тропика добрался?

-- Почем я знаю? -- пожал плечами Нафаня. -- Я вообще за пределы бывшего совка впервые попал... Да, вспомнил! На Галапагосах пингвины есть. Хотя где мы, а где Галапагосы...

Неизвестно до чего экипаж "Анубиса" доспорился бы, но тут тон двигателя буксировщика изменился. Все как один дружно повернули головы прямо по курсу.

До сих пор приходилось часто вилять вслед за катером, огибая встречные ледяные горы. Теперь же впереди из тумана, освещенная мощными прожекторами, восставала сплошная ледяная стена, сколько удавалось разглядеть. Что вправо, что влево. К стене был пришвартован теплоход "Кассандра", судно обеспечения "Фестиваль", а уж к ним -- с десяток яхт, участниц "Гонки самоубийц", судейские катера...

-- Вот это да! -- впечатленно пробормотал Баландин. -- Это ж какой катаклизм мог в этом пекле такую стену склепать!

Катер сбросил ход; "Анубис" и "Царица", постепенно сближаясь бортами, продолжали идти по инерции.

Когда борта николаевцев и волгоградцев разделяло всего пять метров, один из матросов "Царицы" протянул руку к ледяной стене и спросил у украинских коллег:

-- Уже знаете, что это? Это побережье Антарктиды, Земля Уилкса. Только что про нас по радио передавали.

Команда "Анубиса" молча взирала на льды.

Глава 4

КАК КРЯКАЮТ УТКОНОСЫ

Как хорошо известно каждому, кто в детстве сумел осознать невероятный и, по правде говоря, не очень-то логичный факт шарообразности Земли, население нашей планеты делится на две категории: те, кто ходит головой вверх, и те, кто ходит головой вниз. Существует, правда, и промежуточная категория, состоящая из жителей экваториальных стран, чьи головы торчат вбок, заполняя тем самым классификационную пустоту между вверх- и внизголовыми. Так сказать, связующее звено и золотая середина. Как правило, переход из одной категории в другую, даже добровольный, связан с неудобствами и зачастую мучителен. А уж если переход этот принудителен и притом мгновенен...

В крайнем, окруженном мачтами на растяжках, домике поселка, где помещалась радиостанция, в стандартном домике с плоской крышей, вечно придавленной сугробом, в домике, до крохотных окошек увязнувшем в осевших за полярное лето снежных наносах, в помощь слабосильному калориферу горела печка-капельница. Было не продохнуть, воняло соляром, табаком и крепким мужским потом. Спиртом тоже пованивало -- как от четверых сидевших за дощатым столом, так и от их жестяных кружек.

-- Еще по сто? -- спросил Непрухин.

-- Можно, -- басом согласился Ломаев и, с хрустом потянувшись громоздким телом, на всякий случай уточнил: -- Разбавленного?

Непрухин только повел слегка осоловевшим взглядом в сторону гостей: мол, за кого ты меня принимаешь, я же не изувер какой...

Гостей было двое: Джереми Шеклтон и Эндрю Макинтош, магнитологи с австралийской станции Дейвис, неделю назад прилетевшие в Новорусскую ради научных контактов и уже успевшие стать здесь своими ребятами, особенно для аэролога Ломаева и радиста Непрухина. Свои-то они свои, но умерщвлять гостей девяностошестиградусным спиртом, да еще не медицинским, а техническим, правда, очищенным марганцовкой, было бы не по-божески. Пусть еще поживут на этом свете.

-- А мне чистого полста грамм. -- Ломаев протянул кружку. Ухмыльнулся в бороду: -- Помнишь того японца?

Еще бы Игорю Непрухину не помнить гостя из страны Восходящего Солнца, а точнее, с японской станции Сёва! Из-за него он схлопотал выговор и, кроме того, три дня чистил картошку на камбузе, напропалую проклиная самураев, хризантемы, гейш и особенно остров Сикоку, родину Такахаши Кацуки, старшего над группой японских научников. В отличие от своих улыбчивых коллег, этот Кацуки держался надменно, всячески подчеркивая свое превосходство не только над подчиненными ему соотечественниками, но и над хозяевами, чем вызвал к себе глубокую неприязнь со стороны доброй половины населения Новорусской. Типунов, начальник станции, приказал не обращать внимания и терпеть, благо миссия японцев была краткосрочной.

Может, все и обошлось бы, если бы на прощальном ужине Типунов не разрешил народу принять толику спиртного и если бы Кацуки не начал прилюдно хвастаться тем, что он, мол, не простой японец, а особенный, поскольку не только простое саке, но и императорское саке может пить без всякого труда. Кто-то покивал в ответ, кто-то уважительно промычал; Непрухин же, знающий о спиртных напитках если не все, то очень многое, в том числе и то, что крепость императорского саке достигает лишь семнадцати градусов, с нарочитым простодушием предложил "непростому" японцу отведать "русского саке". Хлопнув полстакана спирту, Кацуки закатил глаза и остекленел. Несмотря на хлопоты врача, из стеклянного состояния он не вышел до самого отлета и был с бережением уложен в чреве самолета на пожертвованный Типуновым матрац. После чего начальник станции приступил к поискам виновного и, конечно же, нашел.

Вне всякого сомнения, знай Типунов о пьянке в радиостанции, последовавшей непосредственно вслед за общей попойкой "по случаю хамского поведения Антарктиды, самовольно поставившей крест на полярных исследованиях", он непременно явился бы пресечь безобразие. Но начальник антарктической станции Новорусская Аркадий Степанович Типунов давно спал. Спали и видели сны завхоз Недобитько, повар Сусеков, дизелисты Самоклюев и Хвостовой. Спал врач Бакланов-Больших. Спала наука: магнитолог Крот, метеоролог Жбаночкин, гляциологи Полосюк и Мокроватов. Спали и храпели во сне гравиметрист Ухов и микробиолог Нематодо. Спали после бурного застолья пилоты, механики и водители. Начальники отрядов -- и те спали. Спала вся Новорусская, от мала до велика, от обветренного ветерана до розовощекого новичка-первогодка, ибо белая февральская ночь полярных широт в одночасье сменилась двенадцатичасовой экваториальной теменью, и сказать об этом что-нибудь, кроме невразумительных междометий, на несвежую голову люди не решались. Не спал Геннадий Ломаев -- дежурный на эту ночь, часто предпочитавший коротать вахту в помещении радиостанции со своим дружком Непрухиным, и пока еще не спали, держались австралийцы. Впрочем, долговязый Эндрю Макинтош давно уже не участвовал в беседе, а сидел, пригорюнившись, жамкая лицо в пятерне, и не раз делал поползновение ссыпаться с табурета под стол.

-- Джереми, -- позвал Непрухин. -- Ерема! Хау ар ю? Уонт ю э дринк мала-мала? Йес ор ноу?

Голубоглазый великан Джереми Шеклтон (не родственник, а однофамилец знаменитого исследователя Антарктики Эрнста Шеклтона, о чем он в первый же день знакомства поведал на ломаном русском языке российским коллегам, ревниво не желая, чтобы отсвет чужой славы падал на его персону) благосклонно наклонил голову и успел затормозить ее движение прежде, чем впечатался лбом в столешницу. Поводил туда-сюда воспаленными глазами, пододвинул кружку.

-- Джаст э литтл, -- сказал он. -- Как это... немного.

-- Конечно, немного, -- уверил Непрухин, наливая Шеклтону спирт и разбавляя его водой из чайника. -- Слышь, Ерема, ты Андрюху толкни -- он будет, нет?

-- Ему уже хватит, -- определил Ломаев, вглядываясь через стол в Эндрю Макинтоша. -- Почти готов. Ты себе налил?

-- А то, -- качнул кружкой Непрухин. В кружке булькнуло. -- За что пить будем?

-- Все за то же, -- вздохнул Ломаев. -- Помянем нашу Антарктиду, светлая ей память. Сурова была покойница, да все ее любили. Теперь... не знаю, что будет теперь, да и знать не хочу, потому что не жду ничего хорошего. И-эх-х!.. -- Ломаев поднял кружку со спиртом, пододвинул к себе чайник. -- За Антарктиду, за Новорусскую! За Мирный, за Восток, за Новолазаревскую, за Молодежную, за Моусон, за Дейвис, за Мак-Мёрдо, за Бэрд, за Амундсен-Скотт! За Дюмон, блин, Дюрвиль! За ту Антарктиду, что была! Помянем! Светлая память старушке.

-- Помянуть -- это верно, -- поддержал Непрухин. -- Поминки она заслужила. Это ты правильно сказал. Ерема, ты куда лезешь с кружкой? Нельзя чокаться, поминки же.

-- Что есть поминки? -- заинтересованно спросил Шеклтон. -- Я не знать.

-- Поминки? -- переспросил Непрухин. -- Как бы тебе объяснить... Традиция такая. Помянуть покойника. Выпить-закусить. Словом, это такой званый обед, когда кто-нибудь умирает.

-- Обед? -- Шеклтон озадаченно заморгал. -- Русский традиций? Обед из того, кто умер? Я не понимать.

Непрухин всхохотнул.

-- Ты нас в мертвоеды-то не записывай, ага? Ты сперва выпей, а потом я тебе объясню. За Антарктиду выпей, какой уже нет и не будет... если, конечно, она не перекинется обратно. Хотя зачем ей назад на полюс, спрашивается? Холодно там, а зимой еще и темно...

-- Летом, -- поправил Шеклтон. -- Летом темно. Зимой светло.

-- Это у вас в Австралии привыкли так считать -- летом, мол, холодно, зимой жарко... Вы не из того полушария. А у нас наоборот, понял? Если холодно и темно, то и зима, а если солнце показалось, значит, весна началась. Вот так. Ты пей давай, нечего на спирт смотреть, его пить надо...

Выпили разом. Непрухин подцепил себе из банки зеленую маринованную помидорину. Посмотрел на Шеклтона и положил ему на тарелку такую же. Ломаев, задержав дыхание, набулькивал в кружку воду из чайника.

Прожевав твердые, хрюкающие под зубами помидоры, помолчали. Несмотря на то, что с момента "прыжка" континента минуло более суток, случившееся только начинало укладываться в головах людей, и то не без помощи спирта. По правде говоря, в тот момент, когда солнце внезапно переместилось с горизонта в зенит, а затем заволоклось густейшим туманом, никто ничего не понял.

Мигрень случилась у всех, что верно, то верно. Врач объяснил это явление резким изменением магнитного поля, выдал личному составу анальгин и посоветовал расслабиться. Какое там!..

Общая растерянность выразилась в неуместной суете. Ошалевшие полярники без толку бегали из домика в домик, из балка в балок, мешая работать немногим флегматикам, пытающимся продолжать заниматься своими делами, растерянно матерились, и глаза у каждого были в пол-лица. У повара Сусекова выкипел борщ. Издалека было слышно, как орали перепуганные пингвины из ближайшего к станции стада. Выл и путался под ногами несчастный кобель Тохтамыш. Типунов, сам ничегошеньки не понимающий, бросался на подчиненных не хуже цепного пса, орал, карал и разносил.

Произошел крупный природный катаклизм -- это было ясно каждому. Но сути его не понимал никто. Только-только, казалось, изготовились к очередной зимовке -- и вот на тебе!

По-видимому, мировые средства массовой информации здорово растерялись, иначе невозможно объяснить тот факт, что первые сведения о перемещении шестого континента пошли в эфир лишь спустя пятнадцать часов. Вскоре, однако, Непрухин принял радиограмму с "Капитана Хлебникова", только вчера ушедшего из Мирного в сторону Тасмании с возвращающейся на Родину сменой полярников и нахватавшейся "полярной экзотики" ненавидимой зимовщиками толпой круизных и капризных туристов, утонуть бы им на глубоком месте.

Радиограмма была скупая: новые координаты судна (близ берегов Канады), рекомендация сохранять спокойствие, дружеские пожелания и более ничего. Непрухин клялся и божился, что, согласно давно и прочно установленному порядку, он доложил о содержании радиограммы одному только Аркадию Степановичу Типунову и более никому, однако же через пятнадцать минут о "переезде" материка стало известно всем на станции. Типунов только махнул рукой. Потом пришла радиограмма из родного ААНИИ примерно того же содержания. Не нервничать, сохранять спокойствие, ждать указаний. Мол, подумаешь, материк с цепи сорвался -- ха! Видали, мол, и не такое!

Кто видал? Когда?

Теперь уже не могли работать и самые стойкие, с бронированной психикой. Собирались кучками в промозглом тумане, ежились в каэшках, спорили и галдели. Столь густой туманной пелены не помнили и ветераны. Туман на антарктическом побережье, что в Новорусской, что в не очень далеком Мирном, вообще редкость. Появись он -- стекающий с купола ветер порвет его в клочья и унесет в океан.

Приходилось признать, что море у припая пАрит с чудовищной силой, а значит, вода куда теплее, чем ей положено быть. Не поленились сбегать -- намерили семь градусов, через час -- восемь с половиной, а еще через час -- десять ровно! После этого туман сгустился до того, что бегать на припай стало опасно, и измерения прекратили. Правильно сделали: через двадцать минут пришла волна, невысокая, но длинная и могучая, как прилив. Припайный лед не просто взломало -- искрошило в густую кашу. Чему дивиться, когда материки прыгают с места на место, как блохи. Удивительно, что не пришла волна с небоскреб высотой.

Но как раз туман больше всего и убедил скептиков в реальности наблюдаемых событий. Можно не согласиться с радиограммой, но поди поспорь с физикой!

С рекомендацией расслабиться Типунов в конце концов согласился вполне, приказав завхозу выдать по двести граммов водки на индивида и добавив две бутылки коньяка от себя -- кутить так кутить. Коньяк, как все на станции знали, был особенный -- его предполагалось выпить в ноябре по случаю окончания зимовки. Однако о какой зимовке теперь могла идти речь?

-- Я не понять, -- молвил Шеклтон, прожевав помидорину и моргая. -- Почему смерть Антарктида? Изъясни.

-- Чего тут не понять, -- махнул рукой Непрухин и, задев флягу со спиртом, едва успел ее подхватить. Покачал в руке, подумал и поставил на стол. -- А, ладно, не будем о грустном. Ты мне, Ерема, лучше про ваших утконосов расскажи, очень я ими интересуюсь, а вот живьем сроду не видел. Они крякают или как?

Шеклтон наморщил лоб, пытаясь вникнуть в смысл вопроса. Так и не вникнув, смастерил из ладони подставку и уронил в нее лицо.

-- Отстань от человека, -- прогудел Ломаев, со смаком жуя хлебную корку. -- Вчера приставал, позавчера приставал, сегодня пристаешь. Дались тебе эти утконосы. Он их, может, и в глаза не видел.

-- Как это не видел, когда он из Австралии? Скажешь, он и кроликов не видел? Или кенгуру?

Ломаев ухмыльнулся в бороду.

-- По-твоему, у них там утконосы в каждом пруду резвятся? Ну вот ты, скажем, из России. Расскажи-ка, как у нас медведи по улицам табунами ходят. Гостям интересно.

-- Иди ты, -- буркнул Непрухин и вновь устремил взгляд на Шеклтона. -- Нет, правда...

-- Мьедвэд? -- поднял голову Шеклтон. -- Что есть?.. О, бэр!.. Ноу, бэр -- не есть в Аустралиа. Коала есть. В зуу... в зуупарк... Утконос в зуупарк есть тоже. Я ходить видеть.

-- Он из Ньюкасла, -- пояснил Ломаев. -- Сколько тебе раз говорить? Большой город. Откуда там утконосы, кроме как в зоопарке?

-- Не знаю, -- сказал Непрухин и вздохнул. -- Я как думал? Пришел на ихний пляж, разделся, прыг в воду, а утконосы -- только фр-р-р в разные стороны. Так и шустрят. И крякают. Думал, там у них искупаться нельзя, чтобы не напугать утконосов...

Прислушивающийся с видимым напряжением австралиец решительно замотал головой:

-- Утконос пугать -- нет. Не надо. Данджер... опасность. Ядовитый спур... как сказать русски?

-- Шпора, -- перевел Ломаев и гулко икнул.

-- Йес, ядовитый шпора на задний нога. Пугать -- не надо. Только самый глупый человек. Умный -- не пугать.

-- Ясно, -- кивнул Непрухин, тщетно пытаясь побороть икоту. -- А они -- ик! -- крякают?

-- Ноу. Зачем?

-- Ну как зачем? -- удивился Непрухин. -- Утконосы все-таки. Были бы дятлоносы -- долбили бы что-нибудь. А так должны крякать. Скажешь нет?

Шеклтон долго думал.

-- Должны, -- согласился он наконец. -- Но не крякают.

-- Ты на Непрухина внимания не обращай, -- сказал Шеклтону Ломаев. -- Ему утконосов подавай, или бушменский язык выучить, или еще чего. Лет сорок назад из него получился бы нормальный романтик с горящими глазами.

-- А сейчас? -- заплетающимся языком спросил Шеклтон. -- Кто есть сейчас получился?

-- А сейчас -- Непрухин. И этим все сказано.

-- Так почему они не крякают? -- упрямо спросил Непрухин.

-- Ты стебешься или правда глупый? -- поинтересовался Ломаев.

-- Догадайся.

-- А вот выкину тебя наружу, чтоб гостей не изводил, -- побродишь ты там, ежик в тумане... поищешь утконосов.

-- И у тебя юмор на нуле, -- тяжко вздохнул Непрухин. -- Убийца. Ничего же не видно. Заплутаю и замерзну, что тогда?

-- Похороним. Только ты не замерзнешь. Спорим?

-- Это почему?

-- Потому что спирт при минус двадцати не замерзает. Сколько ты в себя влил?

-- Шуточки у тебя... -- обиженно пробурчал Непрухин.

Ломаев замолчал. Оба знали, что во время прошлой зимовки во время внезапно начавшейся пурги в двух шагах от станции насмерть замерз нетрезвый дизелист. Отошел по малой нужде...

-- Извини.

-- Ладно, проехали. Давай-ка еще выпьем по чуть-чуть. За утконосов.

-- Опять? -- задвигал бородой Ломаев.

-- Ну как... Мы все-таки немного ближе к ним стали, нет?

-- Чуть-чуть ближе, кажется, -- подумав, согласился Ломаев. -- Только с другой стороны. А за утконосов твоих я пить не стану, сам пей. Давай-ка лучше еще раз за Антарктиду-матушку, светлая ей память, и за зимовку несостоявшуюся... Помянем! Налей!

-- Почему помянем? -- спросил Шеклтон, мучительно пытаясь не уронить голову на стол, однако с готовностью подставил кружку. -- Уай? Почему рашен званый обед?

-- По кочану, -- угрюмо сказал Ломаев. -- Выпьем.

Забыв, что нельзя, чокнулись. Выпили.

-- Ты что, не слышал, что за столом Жбаночкин сказал? -- с усилием ворочая непослушным языком, спросил Непрухин. -- Э! Андрюха, ты куда?

Опираясь на стол, Эндрю Макинтош мучительно тщился подняться с табурета, имея сильный крен на правый борт. ("Щас улетит", -- определил Непрухин.) Через секунду бортовой крен австралийского магнитолога сменился глубоким дифферентом на корму, и жертва русского гостеприимства, попятившись, наткнулась на дощатую стену, по коей и сползла на пол, задрав тощие колени выше головы на манер паука-сенокосца.

Немедленно вслед за тем австралиец уронил голову на грудь и продолжил мирный сон.

-- Готов, -- с пьяной улыбкой констатировал Непрухин.

-- Ну, хоть не под стол нырнул, -- рассудительно заметил Ломаев. -- Не трогай его, пусть отдыхает.

-- Почему поминки? -- повторил вопрос настырный Шеклтон.

Непрухин сражался с непослушным лицом, пытаясь состроить кривую ухмылку.

-- Ты хочешь сказать, что наша работа будет продолжена, так? Ты, наверное, хочешь еще сказать, что работы в связи с переездом континента на новое место у нас э... о чем это я? Да! Работы у нас будет даже больше, чем раньше, и... это... она станет еще интереснее? Так? А вот хрен нам всем! Одно дело околополюсный район, на фиг никому, кроме нас, не нужный, и совсем другое э-э... Тихий океан. Купол когда-нибудь растает, а под ним, сам понимаешь, нетронутые ископаемые, бери да вывози. Лакомый кусочек. Да если бы только ископаемые! -- Непрухину все же удалось состроить ухмылку. -- Тут э... много чего, кроме ископаемых. Ничейной территорией Антарктиде уже не быть, зуб даю. Сколько лет продержится Вашингтонский договор, как ты думаешь?

-- Хватил -- лет! -- глухо, как в бочку, прогудел Ломаев. -- Недель, а не лет. А то и дней. Вот увидишь, набросятся со всех сторон, как псы, и порвут Антарктиду на части. Всякая дрянь, какую и на карте-то не вдруг найдешь, начнет кричать, что у нее, мол, здесь исконные национальные интересы. Сверхдержавы -- те кинутся в первую очередь. Тут такой клубок завяжется, что мало не будет. В лучшем случае мирно поделят кусок, в худшем перегрызутся между собой, и гран мерси, если не начнут войну. А нас -- в шею, чтоб под ногами не путались. Что в Антарктиде есть научные станции, это хорошо, это готовые форпосты, только скоро их займут совсем другие люди. -- Он насупился и, помолчав, добавил: -- Вот так вот.

-- Теперь понял? -- сочувственно спросил Непрухин. -- Хм. Странно, Ерема, что ты не слышал. Витька Жбаночкин об этом еще когда говорил...

-- Он на другом конце стола сидел, -- пояснил Ломаев. -- А Витьке Типунов сразу велел заткнуться.

-- Почему -- в шею? -- спросил Шеклтон, моргая непонимающими голубыми глазами.

-- Почему да отчего... -- Непрухин качнулся на табурете и затейливо выругался. -- Ну ладно, кое-кто из нас поначалу будет нужен... как старожил, так сказать, как инструктор... У нас как-никак опыт, мы пока что э... представляем ценность. Скажи, Ерема, ты хочешь обучать коммандос ведению боевых действий в условиях купола, а?

-- Ноу. -- Шеклтон уверенно замотал головой и едва не уронил ее с руки-подпорки. -- Не хочу.

-- И я не хочу. А придется. Прикажет тебе твоя австралийская родина -- и будешь. Что, нет?

-- Ноу. Нет. Не буду.

-- А не будешь -- вышлют тебя в твою Австралию в двадцать четыре часа. К твоим утконосам.

Шеклтон упрямо мотал головой:

-- Ноу. Нет выслать. Нет коммандос. Нет утконос. Вашингтон э... договор! Протест... Каждый научник есть протестант... Фрэндшип, йес? Со-ли-дар-ность! -- Произнеся это трудное слово, он разгладил морщины на лбу и победно блеснул глазами.

Непрухин только махнул рукой и вновь чудом удержал равновесие.

-- Наивный ты человек, Ерема. Не знаешь, как договорами подтираются? Ну, так узнаешь -- делов-то! Тьфу!

-- Хорош о плохом, -- прогудел Ломаев. -- А то я что-то трезветь начал. Зимовка, блин, псу под хвост, деньги, наверное, тоже... Да что деньги! А Молодежная? Такая станция! Столица, хоть и законсервированная... А Новорусская наша? Отнимут ведь... Не трави душу, Игорек, лучше налей еще. Там еще осталось? Тогда выпьем! Не забудь -- Ереме разбавленного.

-- Со-ли-дар-ность! -- повторил Шеклтон.

-- Чего-о?

-- Политик -- дрянь, -- из последних сил сообщил австралиец. -- Ученый -- всегда договориться. Дьепломат -- нет. Факин политик -- гоу хоум. Антарктик -- наша...

Вслед за тем он со стуком уронил голову на стол и отключился.

Ломаев шумно вздохнул и посмотрел на него с сожалением:

-- Договорился один такой... А, ладно! Что бы там ни случилось -- за Антарктиду! По последней.

Звякнули кружками, выпили, задвигали челюстями, жуя зеленые хрюкающие помидоры. Душевно...

-- А может, он прав? -- спросил Непрухин, одной рукой смахивая набежавшую слезу, а другой указывая на Шеклтона. -- Сколько тут у нас э... станций? У нас четыре действующих да еще три можно расконсервировать, у американцев -- теоретически шесть, у австралийцев -- три, у англичан, аргентинцев и китайцев по две, у французов, бельгийцев и новозеландцев по одной, у японцев и чилийцев обратно по две, потом еще норвежцы, южноафриканцы, поляки... кто там еще?

-- Украинцы, -- подсказал Ломаев.

-- Точно, у них старая английская станция, им подарили... Да я же их вчера в эфире слышал, значит, в этом году они собрались зимовать. В общем, бери на круг человек пятьсот, а то и тысячу. Если всем объединиться, то... Генка, ты представляешь, что будет?

-- А что будет? -- спросил Ломаев.

Глаза у Непрухина горели -- совсем как у Шеклтона две минуты назад. Чудилось в них синее спиртовое пламя.

-- Не солидарность никакая, этого мало. Го-су-дар-ство, понял? Новое и суверенное государство Антарктида. Скажем, э... Антарктическая Федерация... или Конфедерация, не суть важно, потом решим. Самопровозглашение, понял? Страны, какие послабее, нас поддержат, только чтобы у сильных кусок из лап ушел. А вступим в ООН -- съешь нас тогда без хрена! Вот им! -- Непрухин попытался отбить положенное "им" на локте и едва не сверзился с табурета. -- Ерема-то прав, только не успел договорить, потому что устал...

-- А Россия? -- нахмурился Ломаев.

-- Поддержит в числе первых. На что спорим?

-- Я о другом. О России ты не думаешь? Ну ладно, Вашингтонский договор державы похерят, тут я согласен... Но, по-моему, раз де-факто мы сидим тут, то России при дележе должен отойти кусок. Хотя бы вот эта Земля Уилкса...

-- И что Россия будет с нею делать, а? Сам подумай. Генка, ты чего, а? Аляску вспомни, Калифорнию. А ведь тогда мы сильные были, и все равно оказалось, что руки коротки...

Ломаев тяжко вздохнул и стал мрачен.

-- Не знаю... Может, базу для флота... бесплатную. Вместо Камрани.

-- Это какого флота? -- прищурился Непрухин. -- Это ржавого, да? Того, что из Владивостока никак не может выйти?

-- Заткнись.

-- Сам заткнись. Россия нам еще спасибо скажет, это я тебе говорю. Многополюсность мира, равновесие и все такое. Одним полюсом больше -- какая, на фиг, разница? Лишь бы не меньше.

-- Давай перекурим, -- сказал Ломаев.

-- А гости?

-- Потерпят. Во сне легко терпеть.

Затянулись "Примой". По комнате поплыл дым, дышать стало труднее.

-- Ты хоть бы дверь на минуту приоткрыл, -- укорил Ломаев. -- Задохнемся ведь. Это у тебя от духоты мысли такие дурацкие.

На то, чтобы, хватаясь за стенки и шкафы с аппаратурой, преодолеть расстояние от стола до двери, Непрухину потребовалось полминуты. Струя холодного воздуха, не сухого, как обычно, а влажного, промозглого, потекла по ногам. Сидящий на полу Макинтош замычал и зашевелился, но не проснулся.

-- Назад, Тохтамыш! -- заорал вдруг Непрухин, и чей-то мокрый нос коснулся свесившейся со стола ладони Ломаева. -- Брысь! Пшел вон, скотина!

Пока выгоняли лохматого Тохтамыша, нипочем не желавшего ночевать в холодном тумане, скулящего, уворачивающегося от рук и огрызающегося, домик совсем выстудило. Дрожа, захлопнули дверь и, не обращая внимания, на скулеж и царапанье, набуровили еще по двадцать капель. Сглотнули без тоста и закуски.

-- Суки, -- невнятно, но с чувством произнес Ломаев. -- Вот суки.

-- Точно, -- согласился Непрухин. -- Дай пять. А кто суки?

-- Да все... Все, кто гробит Антарктиду. Все, кто сидит и ничего... ничего, блин, сделать не может. Вот как ты и я. Тошно мне, Игорь, не могу я так... Включи радио, что ли, давай послушаем, что в мире делается...

Минут через пять стало ясно, что ничего особенного в мире не делалось. То есть ничего такого, что было бы невозможно предсказать заранее. Недолго послушали американцев и новозеландцев, затем поймали на КВ русский "Маяк". Повсюду в блоках новостей шло одно и то же: передавались новые координаты Антарктиды, сообщалось о жертвах цунами, пропавших самолетах, сбившихся с курса судах и тревожной судьбе полинезийцев, чьи острова в одночасье скакнули в южные полярные широты. Эксперты-геофизики не могли сказать ничего вразумительного, солидные религиозные конфессии реагировали лишь призывами молиться, уповая на безграничное милосердие Всевышнего, а несолидные выступали с жутковато-злорадными заявлениями и пророчествами -- мол, то ли еще будет, гореть вам синим пламенем, схизматики, и поделом. Совет Безопасности ООН заседал со вчерашнего дня, однако не принял пока никакой резолюции. В Москве плюс один градус, осадки, налипание мокрого снега.

-- Во связь, -- с блаженной улыбкой сказал Непрухин и уронил подбородок с кулака. -- Ни тебе ионосферной непрух... непроходимости, ни какой другой фигни... Не, я тащусь...

-- Выключи, -- морщась, как от мигрени, потребовал Ломаев.

Стало тихо. Даже Тохтамыш смирился со своей участью и перестал царапать дверь снаружи.

-- Антарктик! -- пробубнил вдруг Шеклтон, не поднимая головы. -- Фридом! Солидар... -- Не договорив, он густо всхрапнул и издал носом заливистый свист.

-- Ты чего, Ерема? -- участливо спросил Непрухин. -- Может, уложить тебя? Баиньки, а, Ерема?

Австралиец не реагировал.

-- Слышь, Игорь, -- неожиданно прогудел Ломаев, комкая в кулаке бороду, что служило у него явным признаком серьезной работы мысли. -- Слышь, говорю! Твоя рация в нормальном вещательном дипа... диапазоне работает?

-- Может. А что?

-- Включай. Давай подпортим сукам праздник. Бумага, карандаш есть? Пиши.

Непрухин потянулся за карандашом и, своевременно ухватившись за стол, избежал опасного крена.

-- Чего писать-то?

-- Независимость объявим. Ты против?

-- Я?

-- Ты.

-- Я -- за.

-- И я -- за. Консенсус. Пиши документ, и приложи их, сук, как следует.

-- Манифест или воззвание?

-- А не все равно? -- прогудел Ломаев и некстати икнул. -- Сам сообрази. И изобрази. Ты у нас -- ик! -- стилист.

Писать документ пришлось дважды -- в первый раз листок бумаги улетел под стол, что не сразу заметили. Зато второй раз дело пошло успешнее, поскольку каракули на фанерной столешнице послужили черновиком. Не без труда отстранив нетерпеливого Ломаева, Непрухин, поднес листок к глазам и, старательно вглядываясь в неразборчивые письмена, зачитал текст вслух:

-- Всем, всем, всем!!! Внимание! Говорит Свободная Антарктида! Говорит Свободная Антарктида! Слушайте сообщение информационного агентства "Антарктида онлайн"! Работают все радиостанции Новорусской и окрестностей! От имени и по поручению народа Антарктиды, а также всех ее живых существ, включая пингвинов и примкнувших к ним утконосов, сим манифестом объявляется о создании независимой, суверенной и неприсоединившейся Антарктической республики с юрисдикцией, распространяющейся на весь материк, шельфовые ледники и прилегающие острова, исторически принадлежащие Антарктиде, а также территориальные воды и двухсотмильную экономическую зону. Считая самоопределение неотъемлемым правом каждого народа, мы, антаркты, заявляем о своей твердой решимости защищать независимость нашей страны от агрессии любой другой державы всеми доступными нам средствами, включая вооруженное сопротивление. Будучи, однако, народом традиционно миролюбивым, мы приглашаем все страны и народы мира к честному и взаимовыгодному сотрудничеству на благо всеобщего прогресса и процветания. Да здравствует Антарктическая республика! Дано на станции Новорусская двадцать шестого февраля сего года. От имени народа Антарктиды: Ломаев, Непрухин, Шеклтон, Макинтош. Ну как?

-- Про утконосов выброси, -- посоветовал Ломаев, силясь удержаться на табурете. -- А вообще -- ик! -- неплохо. Теперь наговори то же самое на пленку по-русски и по-английски. Пленку -- в кольцо. Транслировать без конца.

-- Без конца? -- шало улыбаясь, спросил Непрухин.

Ломаев думал, шевеля ушами.

-- Ну, пока дизеля стучат.

-- Угу. Да, вот еще: "онлайн" как писать -- кириллицей или латиницей?

-- А ты как -- ик! -- написал?

-- Сейчас посмотрю. -- Непрухин поднес бумажку к самым глазам. -- Ничего не вижу... Не, вроде латиница. А как надо?

-- Как есть, так и оставь -- ик! Для бумаги. И для политкорректности. -- Ломаев указал на австралийцев. -- А вслух ты это тоже будешь произносить кириллицей или -- ик! -- латиницей?

Непрухин задвигал бровями -- думал.

-- О! -- просиял он наконец. -- Точно! Вслух -- без разницы. Ну, ты голова!..

Спустя примерно полчаса нетрезвый русский голос объявил на весь мир о рождении нового государства Свободная Антарктида. Любой утконос, услыхав такое, несомненно, закрякал бы от изумления во весь голос. К сожалению, эндемичные австралийские яйцекладущие так ничего и не узнали о возмутительном сообщении, непрерывно транслировавшемся на коротких волнах в течение восьми с половиной часов.

Зато о нем узнали люди.