На "Русскую фантастику"На первую страницу
Автобиография
Фотгорафии
Аннотированная библиография
Стихи
Рисунки
Вы здесь!
Китаеведение
Статьи о Рыбакове
Беседы с Б. Понежатым
     
 
ПУБЛИЦИСТИКА
 
     
   
 
ИДЕ Я! А ТЕПЕРИЧА ИДЕ Я?
  
     
 
Кто верит в Русь, тот знает, что она вынесет
решительно все, даже и вопросы, и останется
в сути своей такою же прежнею...
...А надежда — почти что на одного бога:
"Авось, дескать, пошлет нам какую-нибудь общую
идейку, и мы вновь соединимся!"
Ф. М. Достоевский. "Дневник писателя".
 
     
 
1
  
     
     О национальной идее, каковая призвана спасти многострадальную Россию, в последнее время говорится более чем немало.
   Ортодоксальные демократы продолжают уверять, будто все развитые страны живут себе безо всякой национальной идеи — и прекрасно живут. Дескать, немцы, пока имели национальную идею, были фашисты, а теперь вся их национальная идея — как бы выиграть в футбол, и поэтому у них получилось благоденствующее общество. Тут двойная подтасовка. Во-первых, всякая национальная идея сводится к идее националистической. Во-вторых, на самом деле без идеи живут только страны, находящиеся в цивилизационном кильватере, а страны — становые хребты цивилизаций, не выдерживают внешних нагрузок и внутренних напряжений.
   Кстати сказать, отними у американцев десятки лет культивировавшуюся веру в то, что они суть Народ—Демократияносец, и что поэтому они самые умные, самые сильные и самые богатые — тогда я не поручусь за территориальную целостность и организационную монолитность их державы. Думаю, кризис 60-х годов — то, что называют критическим десятилетием Америки — был вызван не в последнюю очередь тем обстоятельством, что СССР на пике своего могущества и влияния в конце 50-х — начале 60-х годов на какой-то момент как раз и пошатнул эту веру.
   Эх, жаль, ненадолго...
   Одна из основных ошибок реформаторов первого призыва — почти еще бескорыстных и почти уже забытых, — повторяемая теперь по долгу службы теми, кто рядится в одежды их последователей и наследников, заключалась, пожалуй, в том, что они поставили знак равенства между мракобесием и автономной культурной традицией. По-человечески это понятно. Прежде чем начать повышать квалификацию в Сорбоннах и Гарвардах, все они зубрили обществоведение в советских школах и истмат в советских вузах. И оказались, что называется, лучшими учениками. Вслед за марксистами-ленинцами они сочли евроатлантический вариант социального устройства венцом развития, а все остальные цивилизационные очаги — лишь ступенями восхождения от варварства к культуре по единой столбовой дороге человечества. Поэтому схема действий казалась им очевидной: надо лишь преодолеть варварство, и на его место придет культура. Искоренить плохое свое, и на обширном опустевшем пространстве само собой воцарится чужое хорошее.
   Однако на деле результатом борьбы с идеократией явилось лишь то, что для подавляющего большинства граждан нашей страны понятие культуры свелось к понятию культуры потребления. И коль скоро аскетические цивилизации всегда проиграют на этом поле гедонистическим, результат сопоставления был предрешен. Россия в глазах самих же россиян предстала страной дикарей. И разочарование в своей культуре потребления перечеркнуло в глазах очень многих всю свою культуру целиком.
   Существует миллион определений того, что такое культура. Я предложу еще одно: это СОВОКУПНОСТЬ ДЕЙСТВЕННЫХ МЕТОДИК ПЕРЕПЛАВКИ ЖИВОТНЫХ ЖЕЛАНИЙ В ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ. То есть желаний, связанных с непосредственными задачами биологического выживания, в желания, как бы отвлеченные от мира сего. Не только пожрать вкуснее всех, но и, например, создать статую, красивее которой не видел свет. Не пихнуть бабку под трамвай, чтобы отобрать у нее кошелку с чувством глубокого удовлетворения (ну, теперь с голодухи не помру!), но, наоборот, с аналогичным чувством (во как хорошо-то стало и мне — я славный, и ей — она целехонька!) помочь данной бабке перейти улицу…
   Уточнение. Данная формулировка вовсе не подразумевает дискриминации предметных желаний по отношению к отвлеченным, не подразумевает ЗАМЕНЫ ВСЕХ материальных желаний на идеальные. Культура творит из животных же желаний (потому что, кроме как из них, желаний творить не из чего) желания иного качества. Не высшего и не низшего — просто иного. Человеческого. Не так, чтобы животных желаний не осталось, а так, чтобы что-то возникло помимо них — да вдобавок, из них же.
Различные цивилизации на протяжении тысячелетий своего практически независимого друг от друга развития мучительно вырабатывали методики такой переплавки, но — разные. Бессмысленно говорить, какая методика лучше, а какая хуже. Это как с цветом кожи — черный лучше или белый?
   Это значит, во-первых, что, если животные желания практически у всех людей одинаковы, то желания человеческие несут на себе печать своеобразия той или иной цивилизации. А во-вторых, что методики одной цивилизации совсем не обязательно подойдут другой.
   Они неразрывно связаны с основной ценностью цивилизации, с ее, так сказать, идеей. Они апеллируют к ней и опираются на нее. В самом общем виде этот процесс можно описать сакраментальной формулировкой "ради чего". Действительно, чего ради я не веду себя, как скотина, которой все позволено в угоду сиюминутному благу и удовольствию? Ради того, чтобы не угодить под суд? Ради того, чтобы сохранить самоуважение? Ради счастья детей? Ради какой-либо великой идеи? Ради улучшения кармы и лучшего перевоплощения? Ради воздаяния загробного, райских кущей для? Ради Бога? Что, в конце концов, оправдывает в моей же душе мое каждодневное насилие над собственным эгоизмом, над собственными желаниями, позывами и страхами?
   Например, на заре своего существования все мировые культуры так или иначе приходили к принципу "не делай другим того, чего не хочешь себе". Это краеугольный камень любой этики. Но в канонических текстах мировых религий, сколько я могу судить, фраза, где он формулируется, никогда не оставляет его в изоляции, не провозглашает в голой беззащитности и бездоказательности. Делается иначе.
   "Не делай человеку того, чего не желаешь себе, и тогда исчезнет ненависть в государстве, исчезнет ненависть в семье". Конфуций, "Лунь юй".
   "И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки". Евангелие от Матфея, глава 7, стих 12.
   "Не злословь тех богов, которых призывают они опричь Аллаха, дабы и они, по вражде, по неразумию, не стали злословить Аллаха". Коран, сура "Скот", стих 108.
   Как удивительно сплетаются простенькая, но абсолютно интегральная, общечеловеческая истина категорического императива и суперавторитеты, присущие только данной цивилизации!
   В христианстве — закон и пророки. Уже здесь, одной этой фразой, похоже, была предрешена неизбежность распада на католическую и православную ветви и, соответственно, на евроатлантическую и византийско-восточнославянско-советскую цивилизации. На чем в какой-то момент, под влиянием тех или иных обстоятельств, сделали акцент — на том и начал держаться главный регулятор совместного существования. Закон — и получили в итоге правовое общество, ибо в нем, в законе — религиозном ли, светском ли — гарантия того, что тебе никто не сделает того, чего ты не хочешь себе. Пророки — получили общество, где главным хранителем и защитником этического императива, главной его опорой служит харизматический лидер. "Президент, выдай зарплату!".
   Казалось бы, и конфуцианство чревато подобной же двойственностью. Семья или государство? Государство или семья? Но идеологи и юристы имперского Китая ухитрились преодолеть это противоречие, срастив то и другое воедино: государство есть лишь очень большая семья, семья есть минимально возможное государство. И тогда ипостаси суперавторитета не только не разодрали императив, а наоборот, принялись поддерживать его под обе рученьки. Чисто светский, посюсторонний суперавторитет благодаря своей увязке с семьей — категорией тоже посюсторонней, но естественной, не давящей человека, а напротив, только и делающей его человеком полноценным — оказался столь же вечным, как понятие семьи, и не подверженным превратностям любви или нелюбви отдельного человека к государству, превратностям государственной исторической судьбы, государственных удач и неудач.
   А вот в исламе — полная теократия. И конечный субъект, и конечный объект этического императива были вынесены по ту сторону обыденной реальности. Со всеми вытекающими последствиями.
Разумеется, в одном и том же обществе на тысячу человек, неосознанно имеющих в виду мнение близких, найдется, например, девятьсот кивающих на светлое будущее, триста — на себя любимого, сто — на Бога и пять — на карму. Или наоборот, неважно. Но, во-первых, для общества в целом наиболее важно ВЫЖИВАНИЕ именно той ценности, которая является ценной для тысячи или для девятисот. А во-вторых, столь же важным — хотя и не столь же очевидным — является то, что соответственно тому, какая ценность традиционно доминировала в данном обществе ДО его модернизации, СОВРЕМЕННЫЕ ее замены окажутся в сильнейшей степени модифицированы. Носитель православной традиции, даже если индивидуально его кинет вдруг в индуизм, будет понимать карму совсем не так, как, скажем, оказавшийся в том же состоянии носитель традиции католической. Буддист, считающий себя атеистом, будет представлять себе светлое будущее совершенно иначе, нежели считающий себя атеистом иудаист.
Кризис культуры есть ситуация, когда действенность цивилизационных методик очеловечивания людей резко уменьшается. Основная ценность по тем или иным причинам перестает быть ценной для большинства населения. Стимул исчезает, глохнет двигатель. И тогда методики возгонки сразу перестают срабатывать и превращаются в лучшем случае в мертвые ритуалы, которые до поры до времени исполняются по привычке или по карьерным соображениям, но никого ни от чего не спасают. 		 
 
 
2
  
     
     Трагическая уникальность судьбы России состоит в том, что в течение нескольких веков после гибели Византии она была единственным политически суверенным представителем отдельной цивилизации — православной. И она же, поэтому, являлась ее становым хребтом.
   Более того. Страны, которые могли бы при ином раскладе оказаться политически самостоятельными цивилизационными партнерами России, волею судеб либо буквально перед носом у крепнущей империи веками изнывали под иноверческим игом, самим фактом своего изнывающего существования провоцируя в России тягу к благоносной экспансии (Балканы), либо, кто еще оставался более-менее независим, всерьез истекали кровью в борьбе с иноверцами и опять-таки то косвенно, то прямо, взывали о помощи и о включении в империю (Закавказье, Украина).
   Поэтому практически все последние в свое время оказались внутри границ России, а затем СССР — и этот процесс, безусловно, самым явным и самым ярым образом отпечатался в коллективных стереотипах мышления, закрепился в национальном характере. Характере, в первую голову, русского народа, которому история постепенно отвела тяжкую и неблагодарную роль приводного ремня и смазки между национальными деталями имперского механизма.
   Роль эта оказалась для него естественной. Вероятно, потому, что сама-то Россия только и возникла в результате синтеза Орды и Московии, то есть изначально явилась на этот свет как могущественнейшая из смазок, ухитрившаяся растворить два громыхающих бок о бок мотора в одном, что называется, флаконе, и после недолгого исторического выпаривания кристаллизовать в нем, во флаконе этом, новый мотор, вдвое более мощный, чем оба предыдущих.
   А когда бензин в моторе кончился — смазка оказалась не нужна.
   Долгое двуипостасное бытие — страны и цивилизации в одном лице — привело к весьма редкой форме общественно-политического устройства: и не к прямой теократии, и не к чисто светской монархии. К их гибриду. Церковь относилась к государству как к единственному хранителю и защитнику истинной веры (а, следовательно, и истинной идеологии) от всевозможного левославия и кривославия, бесчинствующего по ту сторону всех без исключения государственных границ.  Государство же относилось к укреплению и распространению церкви и веры (а следовательно, и идеологии), как к основным своим задачам, осуществление которых только и придает государству смысл. Воцерковленные люди называют это "симфонией властей". Разные оркестры, разумеется, играли ее с разной степенью вдохновения, мастерства и бескорыстия. Не обходилось и без фальшивых нот. Именно они дают теперь возможность людям, которые, что называется, знают музыку лишь понаслышке, обвинять то церковь в продажности и пресмыкательстве перед государством, то государство в неизбывном стремлении оправдывать свои самые злодейские деяния самыми красивыми словами.
   Любая традиция — штука очень мощная. В том числе и традиция понимания сути и задач государства. Но проявляется она отнюдь не в том, что все четко формулируют для себя ее положения и сознательно с ними соглашаются. А в том, что, когда жизнь течет согласно ей, большинство людей совершенно непроизвольно считает происходящее нормальным, правильным, испытывает спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, доверие к власти, к друзьям и к коллегам… А когда жизнь начинает вилять по чужим руслам — испытывает все с точностью до наоборот.
   В общем виде идею православной цивилизации можно сформулировать так: не хлебом единым. И люди, и группы людей, и все государство в целом живут и трудятся не просто так, а ради некоей высокой надындивидуальной цели. По сравнению с перспективой ее обретения, с надеждой ее достигнуть, материальное благосостояние — пренебрежимо. Даже неприятно, ибо — отвлекает, привязывает к сиюминутности.
   И опять приходится делать отступление, чтобы не оказаться понятным неправильно.
Сколько возглашено уже абсолютно справедливых филиппик о вреде вещизма, о заразе сосредоточенности на сугубо материальном благосостоянии, о тлетворности культа быта! Подпишусь под всеми. Но не меньше сказано и о нестерпимости, об унизительности нищеты. О ее разрушительном воздействии на душу.
   И ведь нищета — это не обязательно беженец или бомж.
   Можно обитать в отдельной хрущобе, можно быть уверенным, что пусть не на масло, но уж на хлеб тебе хватит. Но если тебе который год не наскрести денег для поездки к другу, скажем, в Москву — не в Рио-де-Жанейро! не во Владивосток! всего-то лишь в Москву! — тебя берет тоска. Если всю жизнь тебе приходится мучительно выбирать, купить ли желанную книгу, или все-таки батон — ты звереешь. Если в тебе поселяется убеждение, что, как бы ты ни вкалывал, делая то, что любишь и умеешь, как бы ни сидел ночами, тебе не выбраться из этого состояния — ты начинаешь чувствовать себя заброшенным и нищим.
   Но при одном условии. Эта тоска возьмет тебя всерьез лишь после того, как ты убедишься, что все эти унижения и муки — НИ ДЛЯ ЧЕГО, что они БЕССМЫСЛЕННЫ.
   А потом закрадывается подозрение: тебя подло обрекла на них кучка политиканов и болтунов, взявшая управление страной, но не взявшая ответственность за нее, не связавшая свои судьбы с судьбой страны. Просто, стараясь подстраховаться на случай краха и бегства, они спешно делают себя миллиардерами мирового масштаба. И, чтобы не слететь раньше времени, покупают лояльность своих бесчисленных холуев, дозволив им сделаться миллионерами масштаба регионального. И вот все они тебя просто грабят...
   Тогда сердце твое отвратительно червивеет ненавистью. И тут уж не до высоких идей.
   На протяжении нескольких веков цивилизационная цель была чисто религиозной: царствие небесное. Ну, и связанные с ним частности: земная подготовка к нему, укрепление церкви, распространение веры, защита единоверцев и тому подобное.
   Петр, попытавшись сконцентрировать все усилия подвластного ему населения исключительно на увеличении военно-политического могущества государства, фактически сделал целью государства само государство — другими словами, лишил государство цели. Потому-то с той поры государство и превратилось на Руси в монстра. Отрыв от традиции привел к тому, что бытие государства стало бессмысленным, и, следовательно, насилие, которое оно творило над подданными — ничем не оправданным.
   Далее — общество тщилось продолжать жить ради прежней цели, так или иначе приспосабливая ее к злобе дня, а государство тщилось продолжать жить ради себя самого. Более того — государство тупо продолжало пытаться сконцентрировать помыслы и усилия своих подданных исключительно на себе самом, а подданные, зачастую не менее тупо, пытались придумать и навязать государству какой-либо более высокий смысл — от которого самовлюбленное государство шарахалось, как черт от ладана, и видело во всех таких попытках государственную измену. Постепенно и государство, и общество разочаровались в этих усилиях и к началу XX века, по сути, плюнули друг на друга, принявшись злорадно радоваться каждой неудаче партнера. Государство само уже устало от себя и не знало, что с собой делать — а интеллигентное общество, само уже давно вывалившись из традиции, тоже потеряло способность к целеполаганию; и серьезная новая цель была предложена лишь большевиками.
Иногда оба члена этой довольно странной пары кое-как вступали в диалог — в 1812 году, скажем, или при освобождении единоверных братьев-славян от турецкого ига при Александре II. Но то были эпизоды. В сущности, начиная с Екатерины, что называется, Великой, диалог уже не мог получиться, стало поздно.
   Вообще говоря, на ранних стадиях существования государство само по себе может быть целью себя — но это вариант тупиковый. Ибо стоит государству ослабеть или извратиться, стоит ему перестать вызывать у подданных божественный трепет своей мощью и пышностью — пиши пропало. Объект служения всегда должен быть качественно более высоким и масштабным, нежели субъект этого служения. Хотя бы на одну ступеньку.
   Человек может жить ради своей страны — это выводит его на надындивидуальный уровень. Но страна ради себя самой жить не может — она тут же замыкается, теряет способность к усвоению новой информации и стимулы к развитию (только не надо сводить развитие к чисто количественному накоплению вооружения и материальных благ — какое же это развитие? Это, что называется, застой!), становится известным бароном, старающимся вытянуть себя за волосы из энтропийного болота. Ровно то же самое, кстати, происходит с живущим ради самого себя человеком.
   Петровское сосредоточение государства на самом себе явилось сделанным из-под палки шагом назад, потому что Россия к тому времени уже давно прошла архаичный этап жизни государства для себя. Именно поэтому Петру пришлось из людей, почти уже выбравшихся из рабства как преходящего социального строя, тужиться сызнова делать себе рабов — по сути рабов, сломленных и юридически, и духовно.
   Ох, ладно. О рабстве — чуть позже, еще не время...
   Коммунисты модифицировали в пирамиде ценностей один-единственный, зато самый верхний, самый значимый элемент, предложив в качестве общей цели штурм небес, силовое построение царствия небесного в мире сем — и получили свою религию, которая плохо бедно осуществляла свои функции на протяжении почти полувека.
   Пятнадцать-двадцать лет назад практически ту же операцию проделали диссиденты, подставив на место коммунизма демократию. Ведь именно ради нее, привычно идеализированной нашим сознанием до иконного сияния ровно так же, как прежде идеализирован был коммунизм (то ли светлое будущее, иное ли; светлое будущее впереди, вот что главное!) мы без враждебности, по-семейному, с шутками и прибаутками терпели и очереди, и талоны. Пока верили, что это — НЕ ПРОСТО ТАК.
   Государственное единство оказалось одним из параметров единства цивилизационного. Именно поэтому бездумная попытка запросто сменить цивилизационную парадигму, косвенно давшая всем понятную отмашку: никакой цели больше нет! — первым делом привела к совершенно непроизвольному, но повальному, однотипно осуществленному бегству из империи, совершенному всеми без исключения — в том числе и самой Россией — внутрицивилизационными национальными блоками. И что уж клеймить беловежских заговор-щиков, неча на зеркало пенять — не секрет ведь, например, что многие жившие в братских республиках русские честно и от души голосовали за суверенитет этих республик.
   Если не стало никакого общего дела и общего смысла, а задачей является теперь лишь хапнуть как можно больше у своих и выклянчить как можно больше у соседских — и то и другое лучше всего делать, разумеется, порознь. Когда человек или народ, стремясь к наживе, предают цель, которой уже якобы нет (хотя ох не факт это, ох не факт! расстройство способности к целеполаганию есть психический недуг, а не доказательство того, что без цели человек свободен, а с целью — зэк), когда они изменяют тому, что якобы ушло в прошлое — понятия измены и предательства теряют смысл, а неприглядное стремление к наживе оборачивается естественным стремлением к достойной жизни.
   Ныне в расшатанное постоянными, все более частыми заменами гнездо всякая группочка норовит запихнуть свою побрякушку. Но сама пирамида либо остается неизменной, либо там, где она наконец не выдерживает и разрушается, возникает полное скотство.		  
 
 
3
  
     
     Вне зависимости от своей политической и военной силы или слабости Российская империя являлась — и такие ее рудименты, как, например, Российская Федерация, теоретически до сих пор являются — цивилизационным конкурентом атлантическому миру.
   Поэтому, как бы дружелюбно ни вела себя Россия, как бы ни старалась вписаться в европейский дом и прочие без нее построенные и без нее заселенные дома, у атлантических политиков она будет вызывать настороженность, подозрительность, опасливую отстраненность. Как всякий чужой.
   Дело в том, что культура России, в отличие от атлантической, не признает не одухотворенного высокой целью материального производства. Не признает бессмысленной жизни и деятельности (и как раз поэтому наша жизнь и деятельность так часто казались и кажутся нам бессмысленными).. Не понимает, что такое эффективность, если не понятно, зачем она, а тем более, если понятно, что она — невесть зачем. Уже Лев Толстой страдал: пароходы — что перевозить? телеграф — что передавать?
И это отнюдь не подозрительность буколиста-машиноненавистника: дескать, про лошадь такие вопросы задавать ему и в голову бы не пришло — но озабоченность тем, что мы СВОИМИ РУКАМИ создаем новые могучие средства, которые могут быть использованы в совершенно различных целях. Это потуги приложить к каждому технологическому результату цивилизации этическую мерку. Это неизбывное стремление создать такой пароход и такой телеграф, которые безоговорочно подчинялись бы нормам этики.
   Атлантический же мир счел, что главной целью материального производства является все более полное и изощренное удовлетворение потребностей человека просто как биологического объекта. Всех. Любых.
   Только, ради Бога, не надо понимать это так, будто я примкнул к кликушескому хору упреков Запада в пресловутой бездуховности. Лишь демагог или дурак может не видеть его великой, вполне самобытной культуры и не преклоняться перед ней. Речь идет не о том, что там умных книжек не читают и серьезной музыки не слушают, только знай, козлы тупые, доллары свои пересчитывают — а об ОРИЕНТИРОВАННОСТИ ПРОИЗВОДСТВА.
   Хотя малевать великолепных мадонн с применением герцогских шлюх в качестве натурщиц, просто для вящей красоты картинки — такого на Руси даже в голову бы никому не пришло. Где Богородица и где срамные девки! На кой ляд такая красота!
   Да и выдумать, будто кто поработал и разбогател — того и любит Бог... это надо было... того... крепко головкой приложиться.
   Вот ведь... Казалось бы, тот же самый Христос и у них, и у нас. Но одни себя пытались подшлифовать к нему — со всеми сопутствующими срывами и отчаянными судорогами, задача-то не из простых! А другие — его шлифовали под себя, под свое здешнее удобство, здешнюю ЭФФЕКТИВНОСТЬ...
   Подразумеваемая протестантской этикой категория "служения", при всей ее благостности и прагматической полезности, такой характеристики цели не отменяет, ибо объект протестантского служения, в сущности, всегда посюсторонен, предметен, а это — принципиальная разница. Порочность же посюсторонних суперавторитетов показала еще история Римской империи.
   У Рима был единственный суперавторитет — он сам. Держава. И когда экспансия державы захлебнулась, когда молиться на скопище старперов в Сенате и на очередного извращенца в венке принцепса оказалось смешно и стыдно, суперавторитет перестал срабатывать. В отличие от, скажем, китайского он не был увязан с конкретной человеческой жизнью.
   Чем купили христиане римских патрициев? У тех было все — достаток, культура, максимальная для данного уровня цивилизации личная безопасность... А вот смысла жизни уже не было. Христиане им его предложили. И патриции пошли за христианами, и "сим победиши". Действительно "победиши", потому что жизнь империи была продлена еще на целых три века, а если считать с Византией — на тысячу лет. Плохо это или хорошо? Нет ответа, ибо объективно у истории нет плохих и хороших. Но для самого Рима и самой Византии это было, безусловно, хорошо. Хотя, разумеется, при желании всегда можно отыскать какую-нибудь Парфию, в которой Рим слыл империей зла.
   Аналогичным образом, кстати, марксисты купили российскую интеллигенцию. Культура девятнадцатого века в России — это, в огромной степени, поиски смысла жизни человека и страны взамен утраченного религиозного. Большевики предложили новый общий смысл . И продлили жизнь империи практически в ее прежних пределах еще на семьдесят лет — несмотря на цивилизационные разломы, иссекавшие эти пределы вдоль и поперек. Одним лишь насилием этого сделать им, безусловно, не удалось бы.
   Век двадцатый очень интересно поэкспериментировал над составляющими знаменитой уваровской триады, которая фактически исчерпывает набор возможных государственных суперавторитетов. Чуток осовременив ее звучание, получим "идеология — самодержавие — народность". И только такая иерархия — когда и самодержавие, и народность лишь обслуживают идеологию — имеет право на существование. Если поставить на первое место самодержавие, сделав остальное его обслугой — получим тоталитаризм, это сделал Сталин. Если поставить на первое место народность — получим нацизм, это сделал Гитлер. Но если оставить идеологию центром стяжения остальных сил — получим идеократическое общество, что тоже выглядит не современным и опасным.
   Атлантический мир пытается выйти из этого противоречия, дробя посюсторонние авторитеты и увязывая их с индивидуальным благосостоянием (не семейным даже, в отличие от старых китайцев, а именно индивидуальным) — и получает служение: юридически оформленной на данный момент семье, фирме-кормилице, демократически избранному президенту... Но даже на самом Западе это многими воспринимается, как отвратительная и безысходная суета сует. В конце концов, служение есть принесение блага, а как его приносить, если система ценностей не дает ответа на вопрос, в чем оно заключается? Или дает смехотворные — благо есть процветание моей фирмы, удовлетворение моего начальника. Убытки фирмы и недовольство начальника — конец света. Так можно жить? Нет.
   Тогда надо брать в идеалы что-нибудь повыше, понеизменнее — демократию, например. А как ей служить, если ты не юрист, не сенатор? Да самое верное — учить демократии грязных азиатов и прочих дремучих русских. Но, между нами говоря, учить-учить, но ни в коем случае по-настоящему так и не научить. Потому что, не дай Бог, они и впрямь выучатся, создадут у себя стабильные режимы и постараются начать жить комфортно, как при демократиях положено. А тогда настоящим-то демократиям никаких ресурсов не хватит. Подсчитано ведь, что если бы вдруг, скажем, Китай, Индия и Россия, не говоря уж об арабах, вышли на уровень потребления так называемых развитых стран, вся нефть, все деревья и, пожалуй, вообще весь кислород на планете исчерпались бы за десяток лет.
   Значит, пусть сытые обыватели, окрыленные любовью к людям, с искренним чувством глубокого удовлетворения пакуют посылки с гуманитарной помощью для жертв посттоталитарной неразберихи, пусть солдатики от души геройствуют, на крыльях крылатых ракет неся демократию в пустыни . Государственные мужи и дамы твердо знают, что задачей любых видов воздействия на тех, кто не успел войти в так называемый "золотой миллиард", является разрушение у них всех сколько-нибудь сильных властных структур и недопущение их возрождения — ни в традиционном виде, ни в модернизированно-демократическом — в преддверии близящегося Армагеддона. Ведь Армагеддон этот будет не финальной схваткой Добра и Зла, но всего лишь финальной схваткой за остатки природных ресурсов, за сырье для изготовления продуктов удовлетворения простеньких, но чрезвычайно обширных потребностей налогоплательщиков. И самое разумное, самое дешевое, самое бескровное — выиграть эту схватку еще до ее начала.
   Ничего в этом нет зазорного. Альтруизм свойствен отдельным людям, но не государствам. И это тоже правильно — ведь альтруист в той или иной степени жертвует собой ради другого, тут он в своем праве, если ему так нравится; но государству-альтруисту пришлось бы жертвовать своим народом ради других народов. В сущности, это означает лишь, что тот или иной человек у власти жертвовал бы не собой ради других — это благородно, но другими ради третьих — а вот чужими жизнями, вдобавок жизнями людей, которые тебе доверились и за которых ты в ответе, этак распоряжаться уже безнравственно. Да вдобавок и неразумно: жертвовать народом, который тебя кормит и которым ты правишь — ради народа, которым правишь не ты и который кормит не тебя.
   Для тех, кто устал от бессмысленной потребительской гонки и суетливой, тягомотной толчеи вокруг посюсторонних микроавторитетов, российская, а затем и советская тяга к осмысленности, к признанию ненужным, лишним и нелепым всего, что не работает на высокую цель, давала пример возможности идти «другим путем». Такая тяга являлась наглядной и мощной альтернативой того, что воспринимается многими, как пустота жизни.. Для тех, кто на Западе когда-либо восхищался Русью как неким притягательным, непонятным, но удивительно манящим экзотическим явлением, в основе восхищения лежало именно это.
   Зато для всевозможных — и бескорыстно-искренних, и корыстно-ангажированных — клеветников России именно эта черта трансформировалась в то, что они видели как вечную леность русских или, скажем, их сладострастное стремление в рабство.
   Сильно подозреваю, что миф о том, будто русский раб грязен и ленив, придумали и запустили в родные европейские просторы обыватели откуда-нибудь из Кукуйской слободы. И как наблюдатели они, вероятно, были правы. В свое время парижане и амстердамцы тоже вполне вольготно плескали из окон нечистоты и учились гигиене у арабов. Но наблюдатель сопоставляет вещи синхронно, ему и дела нет до того, что Европа начала заниматься бытовыми удобствами на пару веков раньше; и — а это гораздо более существенно — раскрепощение индивидуума началось там с еще большим упреждением и вообще НЕСКОЛЬКО ИНАЧЕ из-за разницы культур. Всего-то делов. И это бы не беда — мало ли высмеивают обычаи соседних народов обыватели. Ну, посмеялись друг над другом, эка невидаль. Потом выпили шнапсу с водкой пополам и посмеялись вместе над кем-нибудь третьим — например, над китайцами, которые не пилюлями лечатся, темнота, а дурацкими иголками друг друга тычут. Ну совсем дикие, ажно желтые!
   Беда пришла, когда ополоумевшие от Петровских палок россияне начали высовываться в прорубленное государем-плотником окошко и хотеть стать европейцами. Раскрепощение индивидуума они поняли так, что, дескать, я уже вполне раскрепостился, а вы все помалкивайте в тряпочку, я говорить буду. А услышанный из-за окна тезис о рабстве и лености приобрел знаковую ценность. Превратился в идентификационный маркер. Стоило произнести: мы, русские, как есть скоты, работы не любим, мы рабы, сверху донизу все рабы — и сразу как бы получалось, что тот, кто это произнес, уже тем самым передовик труда и вымытый до блеска гражданин, свободный всеми местами и членами. Европеец. Не настоящий европеец, разумеется, а из российского интеллигентского мифа о европейцах. Но ему, произносящему-то, сие было невдомек, и референтной группе его — таким же интеллигентам — это тоже было невдомек. Ах, как верно, восхищенно всплескивала руками референтная группа. Ах, какая смелость мысли! Ни капли квасного патриотизма! И, отреагировав таким образом, уже вся компания ощущала себя европейцами.
   Беда пришла, когда сложился стереотип утверждения нового, подразумевавший обязательное отсутствие преемственности между старым и новым, обязательную расчистку места для нового — до полного нуля. Кажется, будто расчистка под нуль головокружительно увеличивает возможности для быстрого качественного обновления; а на самом деле именно из-за этого любое новшество висит в воздухе, часто-часто суча ножками на манер пропеллера, и — так и не укоренившись, не созрев, не успев свершить ничего — валится наземь, чуть дунь.
   Среди материалов, распространявшихся китайским консульством в этом году, была, в частности, небольшая, но изобилующая красивыми картинками брошюра "Великие деятели столетия". На обложке три фотопортрета — РЯДОМ! — Сунь Ят-сен, Мао Цзэ-дун, Дэн Сяо-пин. И первой же строкой: "Истекает 20-й век. За столетие Китай пережил три великих перелома, и взрастил трех великих деятелей". А дальше коротенько о каждом: понял... сумел... мудро предвидел... гениально организовал... надеялся и верил... не успел... Все. Ни одного немецкого шпиона, ни одного палача, ни одного маразматика-бровеносца. А мы удивляемся: как это китайцы ухитряются до сих пор поддерживать стабильность? Наверно, скрытым массированным насилием... Вот как они ее поддерживают! Хотя прекрасно помнят и культурную революцию, и площадь Тяньаньмэнь.
   А Россией эти сто лет правили, как известно из всех раскрепостившихся источников, безвольный мракобес, он же святой мученик-семьянин, к сожалению, не созданный для престола; потом сумасшедший сифилитик, потом кровавый рябой грузин-недоучка, потом лысое ничтожество, потом нашпигованное орденами пустое место, потом продавший державу меченый, потом тупой спившийся боров. И думаете, после такого ряда хоть один нормальный человек сможет уважительно и с доверием отнестись к кому бы то ни было последующему?
Тьфу, опять отвлекся... Ладно, едем дальше.
   Что же это такое — "НЕСКОЛЬКО ИНАЧЕ из-за разницы культур"?
   Взять хотя бы знаменитую историю с крыльцом в барском доме Обломовых, которое кой год уж никак не соберутся починить. Для западного человека, для западно ориентированного даже — например, для маленького Штольца — история дичайшая. Сами же ходите, сами ногами собственными рискуете — ну как это не собраться починить? Ведь для себя! Для кого ж еще и шевелиться-то? Своя рубашка ближе — или чья еще? Вот ведь бездельники дремучие! Пьянь! Емеля на печи щуку ждет!
   Но есть и иная правда. Если предмет сей ну хоть как-то еще функционирует, если им хоть как-то еще можно пользоваться, то для себя — сойдет. Этого слова не понять никому, кто мыслит в рамках системы ценностей "своей рубашки". ДЛЯ СЕБЯ — СОЙДЕТ! Вот если бы по этому крыльцу предстояло подняться кому-то для меня качественно более ценному, нежели я сам — вне зависимости от того, с какой исповедуемой мною сверхценностью, православной ли, державной, коммунистической или даже просто гуманистической какой-нибудь — этот конкретный кто-то связан, крыльцо было бы починено мигом, с благоговейными похохатываниями. И бесплатно. И безо всякого давления со стороны какого-нибудь ГУЛАГа. Но работать на кого-то с большим удовольствием, чем на себя, любимого — ведь это, с определенной точки зрения, и есть сладострастное стремление в рабство!
   Стоит это понять — и делается ясным, что разговоры о русской лени и о нации рабов пребывают на одном уровне, стоят на одной доске с разговорами, скажем, о маце, замешанной на крови христианских младенцев. Но кто заговорит про этакую мацу — тот сразу окажется полным антисемитом и руссофашистом. А кто заговорит про лень и тупость — тот просто высказывает свое личное мнение, и не смейте затыкать ему рот, у нас свобода слова! Кто возразит — тот уже и затыкает, и значит, обратно же руссофашист.
   Однако, с другой стороны, если вдруг не станет ни к кому сверхценностного уважения, то для России это — туши свет. Вернее, и тушить-то не надо. Сам перегорит — никто не почешется. И без света СОЙДЕТ.
   Всякий раз, когда у нас вдруг начинает культивироваться убеждение, что личный прижизненный успех есть высший критерий правильности жизни, высшая ценность бытия и высший его смысл — наши методики переплавки животных желаний в человеческие пасуют. Установка на индивидуальный успех и установка на сверхценность не совмещаются. И многие из тех, кто не захотел или не сумел присосаться ни к какой малине, а продолжает просто работать, словно бы встарь, все равно уже работают иначе — не делают, а отделываются; и даже в редкие дни выплат пособий по работе глухо ощущают некую не облекаемую в слова, но фатально отражающуюся на качестве труда бессмысленность своего унылого шевеления.
   Впрочем, на других многих именно такой эффект оказывало искусственное нагнетание предощущения грядущей вдали светлой суперцели. Но штука в том, что те, кто к этому грядому миру по якобы наивности и доверчивости своей действительно стремился, сворачивали горы. А те, кто стремится, вырвавшись из-под пресса идеологии, пожить наконец для себя — сворачивают челюсти и шеи. Не себе, разумеется.
   И снова о рабстве — никак с ним не покончить. Общеизвестно, нам всем это еще в школе вдолбили, что рабский труд непродуктивен и несовместим ни с каким мало-мальски сложным производством, ибо раб не заинтересован в результате своего труда. Но что такое эта заинтересованность? Только ли надежда на получку? Раб тоже получал получку, пусть, как правило, натурой — в чем разница? А в том, что оптимальный вид заинтересованности именно В ПРОДУКТЕ труда, а НЕ В ОПЛАТЕ его — заинтересованность В ЦЕЛИ, ради которой этот труд осуществляется. Все для фронта, все для победы — заинтересованность в продукте труда. Нашим товарищам наши дрова нужны, товарищи мерзнут — заинтересованность в продукте труда. Построим для наших детей счастливое и безопасное общество — заинтересованность в продукте труда.
   Когда ничего этого нет — тогда, вне зависимости от размера оплаты, труд становится рабским.
Я не беру, разумеется, творческих одиночек, у которых заинтересованность в продукте их труда всегда внутри них самих — познать некую загадку мира, выразить себя в мир... Они — конечно, соль земли, йес-йес; да только ежели они исчезнут — долго никто не заметит. А вот если современный авиалайнер готовят к полету рабы — авиалайнер падает на город.
   Сильно подозреваю, что блистательная индустриализация второй половины XIX — начала XX вв. завершилась чудовищным фиаско Октябрьского переворота в значительной степени оттого, что висела в идеологическом вакууме. Большинством населения она инстинктивно воспринималась как совершенно излишний, чужеродный груз. Поскольку не была напрямую ориентирована ни на идеологию, ни на государство, а лишь на самое себя, на производство ради производства, на немедленную частную пользу. Потому и упал на столь благодатную почву знаменитый клич "Грабь награбленное!". Ведь казенное, за исключением немногочисленных периодов запредельного общего остервенения, отнятым у народа на Руси не считалось. Ничьим — бывало, да ("тащи с завода каждый гвоздь — ты здесь хозяин, а не гость"), но подлежащим революционной экспроприации — нет. В свете этого совершенно понятно нынешнее массовое отношение к реформам, которые куда более тогдашних царских ориентированы лишь на сиюминутную частную пользу весьма узкого круга лиц, и вдобавок даже и индустриализации-то никакой не дали, наоборот… 		 
 
 
4
  
     
     Значит, понятие национальной идеи и понятие коллективной цели посюсторонней материальной деятельности неразрывно связаны друг с другом.
   В сущности, это разные названия для одного и того же. Определив смысл общенационального производства, мы фактически найдем и национальную идею, которая не будет иметь к национализму ни малейшего отношения. Такие поиски — не блажь, не заумь интеллектуалов или, наоборот, почвенников. В России без общей цели ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ РАБОТАЮТ ЗАВОДЫ. В России без общей цели ВСЕ НА ВСЕХ ОБИЖЕНЫ И ВСЕМ КАЖЕТСЯ, ЧТО ИМ ВСЕ НЕДОДАЛИ. Потому что любой действительно необходимый труд и любое объективно необходимое усилие ощущаются бесцельными и, следовательно, навязанными, рабскими.
   Но новая цель не должна повторять уже скомпрометированные или, по крайней мере, отработавшие свое и изжившие себя варианты.
   Например, укрепление военной мощи государства как хранителя, защитника и распространителя веры — цель, действительно способная обеспечивать форсированную посюстороннюю деятельность. Но сейчас такая цель — выразимся помягче — уже не может быть основной.
   Или, например, цель — забота об убогих в мировом масштабе. Это, казалось бы, благородно и достойно, и вполне в традициях культуры. Но, во-первых, в здоровом обществе нет и не должно быть столько сирых и убогих, чтобы загрузить экономику и индустрию великой страны, а во-вторых, эта забота не подразумевает никаких высоких технологий. Сирым и убогим и подойдет-то лишь все самое сирое и убогое, от остального они шарахаться будут, или ломать нарочно, потому что владеть чем-то красивым и мощным — слишком хлопотно и ответственно, и вообще не соответствует привычному образу жизни. Едва ездящее авто с негреющей печкой — на него все равно никто не позарится, и сломать не жалко. Кривой пиджак — который незачем беречь и не надо чистить. Чудовищный зловонный сортир, где можно с привычным отвращением, зато вольготно, гадить хоть на потолок… Какие уж тут технологии. И потому, если такой казус вдруг произошел бы, вскоре о самой заботящейся державе пришлось бы заботиться, как о нищей и убогой, ибо ничего, что умеет современная техника, она не научилась бы делать и даже от уже усвоенного отвыкла бы. Собственно, зачем я все время повторяю «бы»? Сослагательное наклонение тут ни при чем.
   Удовлетворение научного любопытства, страсти к познанию окружающего материального мира! Чем не цель? Фантасты в 60-х годах так это себе и представляли — не страна, а сплошной НИИ. Но это оказалось далеко не для всех. И людей нельзя в этом винить — естественнонаучное любопытство, увы, слишком не духовно, чтобы быть высшей ценностью для многих. Оно ведь тоже — средство, а не цель; и цели, получается, опять нет. Конечно, просто точить гайку за гайкой куда менее увлекательно и почетно, чем точить те же самые гайки для полета на Луну. Но — а зачем, собственно, на Луну? И если не будет дано удовлетворительного ответа — все, увлеченности и трепета как ни бывало. А что такое удовлетворительный ответ? Это постановка цели, для которой полет на Луну — лишь средство; причем такой цели, которую примет как заманчивую и желанную тот, кто гайки точит.
   Есть над чем подумать…
   Надо только понимать, что нарочно цели не придумываются. И с потолка не снимаются. Чтобы начать работать, чтобы зацепить души людей — цель должна быть лишь модернизированной ипостасью традиционной цивилизационной цели, ее приспособлением к реалиям XXI века. И никак иначе. Но — ИПОСТАСЬЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МОДЕРНИЗИРОВАННОЙ, а не гальванизируемым мертвяком. Возможно такое?
   И, к тому же, надо помнить, что идея, не подразумевающая цели производительной деятельности, действительно обречена оказаться не более чем очередным призывом увольнять, сажать или резать по какому-нибудь из хорошо нам известных признаков: национальному, классовому, имущественному, образовательному и т. д. А такого нам совершенно уже не надо, наелись.
   Следует помнить и вот еще о чем. Материальное производство, ориентированное на удовлетворение биологических, а не ментальных потребностей, универсально, оно — для всех, и в нем в принципе могут быть заинтересованы все, вне зависимости от убеждений, образования, партийной или конфессиональной принадлежности и т. д. Одухотворенное же не животной целью материальное производство всегда оставит незаинтересованными тех, для кого данная цель не является ценной. Те, кто сейчас пытается придумать для России национальную идею, должны отдавать себе отчет, что, если такая попытка увенчается успехом, российское общество в той или иной степени вновь должно будет стать идеократичным.
   Но если этого не произойдет, в концерте представленных на нашей планете культур Россия станет подобна замолчавшему, сломавшемуся инструменту. В спектре цивилизаций она окажется мутной, бесцветной и лишь мешающей слиянию цветов в свет полосой — то есть сделается лишней. А это, судя по всему, значит, что она будет обречена на долгое и мучительное сползание в очередную могилу на кладбище цивилизаций, на дальнейшую утрату самостоятельности, жизненной энергии, исторической перспективы, на возрастание неразберихи и, вероятно, распад.
   Ибо, как совершенно справедливо отмечает А. Боземан (для вящего оживляжа я до сих пор избегал цитирования и бряцания именами, но под занавес не могу отказать себе в удовольствии поддать пару, плеснув на раскаленные камни собственных соображений ушат науки), "политические системы — это преходящие средства достижения целей, находящиеся на поверхности цивилизации, и судьба каждого сообщества, объединенного в языковом и духовном отношениях, в конечном свете зависит от выживания определенных первичных структурирующих идей, вокруг которых объединяются сменяющие друг друга поколения и которые таким образом символизируют преемственность общества".
   Проскользнуть на рубеже тысячелетий в игольное ушко, не лишая себя счастья трудиться во имя идеи, но и не превращая кипучую идейность в палочный идиотизм — вероятно, наша единственная надежда.
Знаете, не все еще потеряно. Как известно, легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому — в царствие небесное. Так что у большинства россиян шансы сохраняются. И даже стремительно растут.		  
 
     
 

Оставьте свои пожелания, предложения, замечания.

© В. М. Рыбаков, 1999-2001
© "Русская Фантастика", 1999.
© Miles, дизайн 1999
Веб-мастер - Miles
Корректоры - Б. Швидлер, И. Борисова

 
 
 
 

Страница существует с мая 1999 года.
Любое использование материалов данной страницы возможно исключительно с разрешения авторов.