Подчас кажется, что в девяностых годах и впрямь Господь нам испытание послал с тем, чтобы вразумить наконец: другой страны и другой среды обитания у подавляющего большинства из нас нет и не будет. Если им конец — то и нам конец.
   Девяностые поставили вопрос однозначно: будут россияне иметь Россию — или превратятся в быстро тающие, повсеместно и злорадно ненавидимые (обыватель всегда ненавидит павших великих) национальные меньшинства, рассыпанные по большинству государств мира? И не только по таким, как Англия, Украина или Эстония — но и по членам НАТО Ингушетии и Кабарде, по независимым, но входящим в зоны жизненных интересов США республикам Саха и Мариэл, по приволжским эмиратам талибов...
   Впервые четко сформулировала для нас этот вопрос именно Чечня. Особенно когда после Хасавюрта наглядно продемонстрировала, для чего ей нужна независимость.
   А когда народ начинает ощущать, что речь идет о его жизни и смерти, он берется за дубину народной войны. Дубина эта, что греха таить, выглядит малопривлекательно. Дубина же. Правительство России покамест удерживает эту неизбежную и справедливую реакцию в приемлемых рамках. Но, если оно — по собственной ли глупости, или под давлением — в этом сдерживании переусердствует, оно утратит свой народ. И свою армию. Повиснет в пустоте, как повис в разухабистом девяносто первом году Горбачев со товарищи, не способные никого ни от чего защитить. И начнутся самосуды и прочие прелести. В том числе самосуды и над теми, кто уверяет, будто народу надо не защищаться, а подставляться, да еще и со смиренными извинениями.
   Уверяют они примерно так: эти рабы тысячу лет живут в сладострастном унижении, потому единственная их радость — унижать других, в том и вся их внешняя политика. Эти скоты никогда ничего не умели и уметь не могут, никогда ничего не создавали и не создадут, всегда жили и будут жить в грязи да бардаке — так пусть сидят смирнехонько в своей вонючей щели и спасибо говорят, если в их сторону кто-нибудь дружелюбно плюнет. Эта армия — не более чем бандиты, дедовщина и повальное пьянство, она способна только на преступления, поэтому ее вообще нельзя выпускать из казарм, а лучше вовсе распустить. И так далее.
   Подобные критики в последнее время полюбили, положив ногу на ногу, вальяжно рассуждать о том, что скоро здесь, как в тридцать седьмом году, русские фашисты начнут расстреливать всех, кто мыслит малопатриотично. Что ж. Если, повторяя все это почаще да погромче, они после долгих бесплодных стараний все-таки и впрямь ухитрятся создать себе русских фашистов и привести их к Кремль, те, вероятно, действительно начнут их расстреливать. Но ведь клиент всегда прав. Заказывали — получите, и распишитесь вот здесь.
   С этими все ясно.
   Гораздо труднее разговаривать с людьми, которые действительно всерьез пострадали от действий федералов. Рядом с ними ты, как порядочный человек, сразу чувствуешь себя виновным за все ошибки своего правительства. А эти люди — всегда правы. Бросили Чечню в девяносто первом? Да. Бросили там горы оружия? Да. Вломились туда, дуболомы, в девяносто четвертом? Да. Совершались тогда и теперь акты жестокости, в том числе не оправданной? Естественно, и в этом надо разбираться. Что? Разбираться? Надо сурово наказать всех преступников! Кого конкретно? Ну, всех! Абсолютно всех! От Ельцина до Шаманова и Буданова. Требуют, кстати, не отдать под суд, а именно — сразу наказать. По их правам человека именно так получается. Ну, хорошо, а кроме? С Чечней-то и с чеченскими преступниками что делать? Да оставьте вы маленькую Чечню в покое, что вы к ней привязались? И — дрожь в голосе, слезы на глазах... Значит, россияне должны сурово наказывать россиян, и оставленные в покое не-россияне пусть вволю сурово наказывают россиян... Ну, а потом? А никакого потом не надо, все уже станет хорошо.
   И говорить больше не о чем. По голове погладить, успокоить, дать водички? Не пройдет — ты для них уже эсэсовец. Лечить от истерии? Скомпрометированная большевиками методика. Заплакать вместе, бросить все на произвол судьбы и уйти в монастырь — замаливать чужие грехи, которые ты ощущаешь своими, потому что не потерял чувства общности со своим государством и со своей многонациональной нацией? Так ведь не дадут сидеть спокойно в монастыре и не грешить впредь. Придут и примутся нас окончательно улучшать.
   Надо нам, чтобы при полном молчании вдруг набравших в рот воды международных правозащитников, уже не в Риге, а в Москве и в Питере за преступления перед человечеством рассаживали по тюрьмам наших ветеранов Великой Отечественной? Надо нам, чтобы гениальных ученых и инженеров нашей оборонки, которые перейти на службу в американскую оборонку не согласятся, всех судили, как военных преступников, за изобретение и создание чудовищных, невообразимо опасных видов вооружения?
   А ведь если страна, ради которой все это делалось, перестанет существовать — и они, и многие другие разом и впрямь окажутся частными лицами, которые вершили свои свершения просто по собственной прихоти, повинуясь садистским наклонностям или, скажем, извращенному научному любопытству.
   И тогда понимаешь, что излечить их, тех действительно пострадавших от нас, если и может хоть что-то, то единственно очень долгое, очень бережное, но и очень твердое, очень правильное и абсолютно в рамках законности осуществляемое поведение российских властных структур. На всех уровнях. Да и то — нет никакой гарантии, что излечение наступит.
   Один молодой писатель недавно у меня на глазах высказался в том смысле, что когда он по телевизору видит отрубленные пальцы заложников, это застилает ему все остальное, в том числе даже нынешние беды самой Чечни. И тут же получил в ответ: пальцы отрубали не только русским! Литератор опешил и не нашел ничего лучшего, как начать оправдываться: "Я же сказал — заложникам, русским — не сказал!" То есть если бы пальцы отрубали только русским — вообще дискутировать было бы не о чем, нормальное же дело. То есть за употребление слова "русский" уже надо извиняться!
   Именно то массовое раздражение, которое все это вполне естественно и оправданно вызывает у большинства людей, представляет сейчас собою, на самом-то деле, наибольшую опасность для российской демократии и российских реформ.
   Потому что, по сути, все защитные реакции России заведомо (заведомо ложные измышления — была такая формулировка, помните? Давайте теперь введем статью про заведомый фашизм и заведомый сталинизм!) объявляются неправомерными.
   Но организм, пока он жив, не защищаться не может. И все попытки со ссылками на право и гуманность ему помешать — лишь усиливают неприязнь к понятию права и к тем гуманистам за чужой счет, которые о нем хоть словом упомянут.
   Либо это делается нарочно, чтобы провоцировать антидемократические, действительно фашистские и сталинистские настроения — и потом показывать пальцами: глядите, они же все фашисты да сталинисты! Надо им по рогам да между глаз... В игре тайных служб это еще не самый изощренный прием. Может, и впрямь где-то уже созрело решение, пользуясь удобнейшей исторической ситуацией, Россию добить?
   Либо же это делается по чудовищной духовной и интеллектуальной лени.
   Именно она помогает набирать очки тем самым фашистам и сталинистам, которые якобы подвергаются критике — поскольку отдает им на откуп поддержку и одобрение вообще всех защитных реакций. Этакая медвежья правозащита может смело гордиться тем, что в нынешний рост антизападных и антидемократических настроений в России она, от большой любви к правам строго определенного человека, вносит свою не очень скромную лепту.
   О да, конечно, помним, патриотизм — это последнее прибежище негодяев. Но только в тех странах, существованию которых ничто не грозит. В противоположных ситуациях формула выворачивается наизнанку. То есть не-патриотизм — это последнее... и далее по тексту. Или еще звонче.
   Гитлер и Сталин отнюдь не были патриотами. Они кидали доставшиеся им народы в мясорубку ради, во-первых, некоей абстрактной сверх-идеи, а во-вторых, ради распространения личной власти. Если бы в их времена идея прав человека годилась, чтобы перебить миллионов этак пятьдесят народу, и тот и другой взяли бы ее на вооружение без колебаний.

Для "Литературной газеты"
19 апреля 2000 года